И так он вкусно сказал это, что красивое сразу появилось здесь: в этом маленьком доме, не доме, а почти избушке, в запахе дерева, принесенным в дом вместе с поленьями, они всегда лежали перед кухонной печью. Единственной печкой в доме.

Иван склонил голову, так устало, как устают только дети, которые не чувствуют, сколько в них силы и тратят ее напропалую. Мне хотелось его пожалеть, поцеловать, хотя что хорошего в этом поцелуе? Нечестном поцелуе. Оправдаю я его убийство или свое воровство? А чем такое оправдать, вообще, можно?

– Был у нас такой в поселке Митька, ходил по улице, наивно ругал тех, кто воровал. Даже собак, которые у курей яйца забирали.

– Что с ним стало?

– Убили, за язык его длинный. Стукачом посчитали.

Я уже хотела встать и уйти. Какая глупость была бежать к нему в ночной рубашке, чтобы покарать, сказать, как он неправ, в том, что даже раскаяния при мне не проявил. Тем больнее мне было смотреть и слушать его сейчас, еще и эти самые дешевые печенья в пакете прямо душу карябают.

– Мне стыдно, – сказал он, и я вздрогнула. Незаметно стряхнула слезу, продолжая молчать, – что я страдал, иногда сам себе не верил и посмеивался, но это не значит, что я не страдал, я худел, болел, ненавидел. Мне стыдно говорить о таком, но еще стыднее было бы промолчать, с этим я бы точно не смог смириться. Но я неправ, что правду разрешаю себе говорить, потому как это большое благо, а я его не заслуживаю.

Он замычал, протяжно так, и двумя руками потянул себя за волосы. Да с такой силой, что не смогла я ни вскричать, ни сдержаться от слез. Побежала домой. А сама все думаю: «Может, он из мести такое сделал? Ведь месть – чувство ужасное, в нем человек находит причину своим поступкам, словно видит некую справедливость, и не возникает у него мыслей что он неправ. А теперь вот после аффекта отошел, страдает. И честно ли он сказал, что за правду? Или за красоту?»

Забежала в свои распахнутые ворота, заперла их на засов, а после спряталась под одеяло.

Нет, день не начался еще, снится мне все это. А причину я никогда у него не спрошу. Я так решила.

По большей части в деревне жили одни старики, некоторые из них еле разговаривали, другие мало что понимали. Все жители в трудоспособном возрасте уехали в соседнюю деревню, она больше, благоустроеннее, и глава поселения старался для той деревни, потому что сам там жил. Но в Кандалке сохранилась некоторая инфраструктура, например, больница, которую в свое время построили добротно, все и ездили до сих пор на лечение сюда, потому что так дешевле, чем новую строить.

Больница располагалась, можно сказать, на границе одной деревни и другой, а может быть та территория, вообще, ни к чему не относилась. Примечательная больница. Тот корпус, что располагался ближе к нашей деревне – обычная поликлиника, а тот что дальше, ближе к реке – сумасшедший дом. Поэтому туда я не ходила, присутствовало какое-то предубеждение. Стоит отметить, что больница была видная, красивая, с крепкими деревянными дверьми. Но к больнице, наверное, я вернусь позже, потому что сейчас важно про жителей рассказать.

Так вот. Пропавшего Новикова хорошо знала лишь одна престарелая семейная пара, которая, как назло, приезжала сюда погостить только летом. Остальные жители его видели много раз, но так как он был человеком пьющим, да еще и необщительным, сторонились его. Описывали его только внешность, что маленького роста, косоглазый и смешно всегда про кошек рассказывал. Многие в деревне полагали, что Новиков был русским, но как обнаружилось в беседах, в его речи угадывался акцент, только непонятно какой местности. В общем, информации с «гулькин нос». Ой, где-то уже нахваталась…

Пока три дня подряд я гуляла из дома в дом и знакомилась со всеми кандалинскими, я несколько раз издалека видела Ивана. Он то ходил к колодцу за водой, то в лес направлялся. Каждый раз видя меня, сдержанно кивал. И то что я не являлась к нему гости, отношения не улучшало.

Когда меньше чем через неделю я поняла, что в неспешном режиме поговорила со всеми жителями деревни, а в расследовании не сдвинулась ни на шаг, я почувствовала тоску по дому, по ежеминутной занятости. Единственный человек, который хоть как-то мог понять мое уныние, был Иван.

– Зачем ты приходишь? – не здороваясь, проговорил он, едва я успела войти в дом. – Ведь я не просто так такой недружелюбный.

– Отчего ты такой? – спросила я, хватаясь табурет. Ведь с табуретом он меня не прогонит.

– Оттого, – секунду помолчал, – что болит.

– Что болит? Душа?

– Легкие.

– Поэтому ты злой?

– Не только поэтому. Из-за того, что здесь прохладно. Оттого что происходит, мне зябко.

– Расскажи!

– Разве ты поймешь, – он стряхнул крошки со стола. – Если честно, то и в мышлении я устал практиковаться. А может, и сам-то не всегда понимаю себя, кишат во мне противоречивые мысли. Я лишь спокойно дожить хочу.

– У тебя есть злость?

– Была беспомощность, и та прошла, – вдруг обомлел от собственной речи, посмотрел ошалело. – Иногда я такие глупости говорю.

Поднялся с места. Неясно, как я поняла, но в тот момент точно знала, что он пошел сплюнуть. Когда он вернулся, я не дала ему закончить разговор.

– Я все-таки попытаюсь понять, – проникновенно звучал мой голос.

Он вздохнул, снова встал с места, поставил чайник, я внутренне замерла в ожидании. Иван не торопился, занялся щепками, что лежали у печи, словно рассчитывал воскресить давно уже погасший огонь.

– Здесь ходит нечто такое, чему нет названия, какой-то странный дух. Когда заключенных вели через нашу деревню, многие умирали по пути. Их невольно затаптывали, а после растаскивали собаки.

«И что ему эти заключенные покоя не дают». Я посмотрела в окно и услышала слабый звон цепей. «Ну вот, теперь и у меня воображение разыгралось».

Поговорили о моей работе, и теперь он изрек, что встречался с пропавшим.

Зачем тогда в первую встречу утверждал, что не знал Новикова? Или как он сказал? Нужно бы перечитать дневник. Что он баламутит?

Переспросила. Повторил все то же самое. Теперь и мне нужно было сплюнуть.

Дома первым же делом взялась за дневник, записано: «Пропавшего не знал».

Что имел в виду Иван, когда заявлял, что, возможно, говорил с ним, но не знал его? Не знал, какой он человек? В таком случае мы, вообще, никого не знаем. Или он разговаривал с ним в своей голове? Это тоже в стиле Ивана. И если все жители деревни так художественно изъясняются, то как я должна разгадать, что здесь правда, а что лишь красивый оборот речи?

А может быть, он опять подразумевал мистичное – духи умерших и потерявшихся. «Духи?» – о чем я говорю, пишу (неважно)! С каким пор мои факты-факты превратились в страхи-страхи.

Откинулась на стуле и невидяще посмотрела в окно. Наверное, весь этот бред появился из-за гулкого ветра и суеверий.

Может быть, мне завести кошку? Они говорят потустороннее чувствуют и не так мне одиноко будет (оставить в записках только часть про одиноко).

Не знаю, как быть. Попав в настоящее российское обнищание, поняла, что дальше будет только хуже. А как помочь? Как сделать, чтобы у Нюры пенсия была больше прожиточного минимума, что предпринять, чтобы бы все от тоски не мучились, перестали пить, курить, над друг другом измываться. «Начни с себя!» – словно невзначай в городе мотивировала яркая обложка книги, плакат, афиша сериала. Но разве способен маленький человек сдвинуть огромную социальную глыбу, которая поворачиваться не собирается? Движения должны быть масштабнее, резче. Чтобы не одного человека из ямы вытаскивать, а яму завалить. Однако, так, наверное, многие рассуждают, а в итоге в помыслах да нечетких намерениях так всю жизнь и пребывают. Ведь чтобы масштабы вершить, нужно быть гением. Вот и я, наверное, всю жизнь только и буду что думать, а решения найти не смогу. Понимаю теперь Ивана, почему говорил, что устал мыслить и умереть хочет, ведь совершенно непонятно, что с этим делать и как жить. Успокоиться бы, успокоиться. Антидепрессантов попить.