Потом дядюшка Котэ показывает нам свою «мастерскую» — большую кухню, где он и его помощница, приходящая к нему старая армянка, выделывают марципановых принцесс и зайцев. Здесь еще сильнее, чем в комнатах, пахнет шоколадом, ванилью, орехами.

…Через час мы возвращаемся домой. Идем по Плехановской, по Воронцовскому мосту, и бабушка всю дорогу задумчиво молчит. А Гиви вышагивает рядом со мной и, верно, придумывает новую сказку, в которой обязательно будут играть роль кинжалы и ружья дядюшки Котэ.

И снова наступает воскресенье. И хоть день выдается солнечный и безветренный и можно было бы опять поехать на Черепашье озеро, мы остаемся дома: в разгаре сборы в деревню. Как и в прошлые годы, мы всей семьей отправимся на лето в Цагвери. Это довольно далеко, в окрестностях Боржоми, от Тифлиса часов шесть пути. Я заранее радуюсь путешествию: люблю разглядывать из окна вагона желто-коричневые нагромождения скал, поднимающихся чуть не до самого неба, развалины старинных монастырей и крепостей, на отвесных уступах одинокие деревья, клокочущую белую от пены Куру — она прыгает и бесится в ущелье внизу. И значит, скоро я снова увижу мою милую Катю…

Как могу и умею, я стараюсь помогать взрослым. Собрав свои игрушки и книжки, подношу маме к чемоданам и корзинам белье, перетираю на кухне посуду, которую отбирает в поездку Миранда.

На нашем балконе тихо: у тети Верико срочный заказ, и они с Гиви работают с раннего утра; старших тигранят во дворе тоже не слышно, лишь на балконе Маконянов хрипло распевает железным голосом граммофон. И, даже не выглядывая во двор, я представляю себе, как, томно развалившись в кресле, восседает там мадам Маконян. Ну и пусть! Странно: женщина не сделала мне ничего плохого, а я все больше не люблю ее.

В середине дня появляется дядя Серго. Дядя Серго не мой дядя. Он учился с папой еще в гимназии, «друг нашей семьи» — говорит о нем мама, которая любит дядю Серго так же, как любит его папа. Он живет недалеко и часто навещает нас. Для меня его приход — всегда праздник. Он добрый, мягкий и относится ко мне с удивительной нежностью и теплотой. «Потому, девочка, что у него своей дочки не было, нет и, кажется, никогда не будет», — грустно объяснила мне как-то мама.

Дядя Серго высокий, необычайно худой: кожа да кости, в чем душа держится, говорила о нем Катя. Он давно болен, но доктора никак не могут определить — чем; его часто мучают непереносимые головные боли, нервно дергается лицо — тогда он прямо не находит себе места. Я слышала, как однажды мама сказала:

«Проклятая хворь! Неужели невозможно победить ее?»

А папа обреченно махнул рукой:

«А, Рита! Два года Метехского замка, этапы, пересыльные тюрьмы, жуткие одиночки, сводящие людей с ума, наконец — Сибирь… Кто угодно сломается! Я поражаюсь, как он еще может столько работать? Просто нечеловеческая выносливость!»

«Он боится, что не успеет закончить книгу», — вздыхает мама.

Из разговоров домашних я знаю, что дядя Серго пишет книгу о своих товарищах — грузинских и армянских революционерах. Года два назад, когда я была еще совсем маленькая и первый раз услышала про дядину работу, я подумала: верно, он сочиняет такие же красивые и занятные книжки, которые в то время покупали мне, — про Иванушку-дурачка, Кощея Бессмертного, про Бабу-Ягу. Я спросила его, а он грустно посмеялся в ответ и погладил мое плечо — рука легкая, горячая и очень худая.

«А что, — в раздумье ответил он глуховатым баском, — пожалуй, похоже на сказки. Я пишу про смелых и отважных людей, которые не жалели жизни, чтобы такие малышки, как ты, могли спокойно и счастливо жить… Да, то были сказочные богатыри!»

Сегодня дядя Серго оживлен и необычно весел; седые волосы на висках растрепаны, поблескивают большие коричневые глаза. Он ходит по комнате из угла в угол и добродушно посмеивается над нашими сборами и хлопотами.

— Ах, женщины, женщины! — говорит он. — Ну что вы так суетитесь! И как вы любите все усложнять! Правду я говорю, Ласточка? — так он называет меня.

Дядю Серго в нашей семье любят все; жалеют, говорят — он одинокий, как перст, и неухоженный, и изводит себя работой. Кроме того, что пишет книгу, он еще преподает в университете историю Грузии, занят в Обществе старых большевиков и политкаторжан. «Да побереги ты себя, Серж, — советует бабушка Тата. — Не с твоим здоровьем так напрягаться!»

А он отвечает со странной усмешкой, и мне не понять — шутит или говорит серьезно:

«Есть две формы жизни, дорогая Мария Марковна, — горение и тление. Знаете, я почему-то предпочитаю первую…»

Когда дядя Серго появляется у нас, все женщины наперебой ухаживают за ним, кормят самым вкусным, что находится в доме, поят горячим молоком с медом: обе бабушки твердят, что это — целебный напиток, чудодейственно воскрешающий силы. Посмеиваясь, он подчиняется «женской тирании» и, осторожно дуя в чашку, пьет обжигающую смесь.

И сегодня, несмотря на хлопоты, мама усаживает дядю Серго за обеденный стол, и папа, выглянув из кабинета, присоединяется к нему. Они всегда беседуют с удовольствием — вспоминают молодость, университет, товарищей.

— Ну как книга, дорогой? — спрашивает папа, дымя папиросой. — Конец виден?

— Трудно сказать, Лео… Груды материалов приходится переворачивать в архивах! Все кажется важным, необходимым…

— Задушит вас вконец бумажная пыль! — ворчит издали и бабушка Ольга.

— Вчера, Лео, — продолжает дядя Серго, — в архивах жандармского управления нашел новые материалы о Ладо Кецховели, о подпольной типографии «Нина», которую он организовал в Баку. И о том, как предательски убили его в Метехах. Часовой выстрелил в окно, когда Ладо выглянул полюбоваться на небо… В тюрьме — ты знаешь — иногда просто необходимо увидеть небо… А ведь Ладо был совсем молодой… Сколько светлых и чистых жизней втоптаны в землю! И сколько, может быть, Пушкиных и Бараташвили погибло, так и не успев ничего создать!..

Папа согласно и грустно кивает. Дядя Серго маленькими глоточками пьет горячее молоко, а я жду, когда он кончит завтрак и я смогу полностью завладеть им. Я люблю забираться к нему на плечи: он высокий, много выше папы, и, несмотря на болезнь, сильный. И когда я сижу так у него на плече, мой пышный красный бант касается люстры. Ох и весело же смотреть с высоты вниз! Весело и страшно! И хотя бабушка и мама ворчат, что я «мучаю» дядю Серго, я и сейчас не упускаю возможности воспользоваться своей властью.

Подсадив меня на плечо, дядя Серго расхаживает по столовой.

— А теперь, дорогие, — торжественно заявляет он, — сообщу вам приятную новость. Знайте же, отныне вы проживаете не на улице князя Барятинского, а на улице имени Арсена Джорджиашвили. Горсоветом принято решение…

— Ага! Переименовали наконец! — перебивает Серго возглас Таты. Величественная, как всегда, она стоит на пороге, небрежно опираясь на косяк рукой. — Давно пора!

Обычно дядя Серго сначала заходит поздороваться к бабушке Тате, но сегодня ее не оказалось дома, и он прошел прямо к нам.

Сейчас Тата, не обращая внимания на царящий в доме предотъездный разгром, заходит в комнату, испытующим взором окидывает дядю Серго. Мне иногда кажется, что она любит дядю Серго не меньше, чем своего сына, моего папу. Но мне нисколечко не обидно — наверно, потому, что и я сама принимаю дядю Сережу, как родного. Я догадываюсь, что сию минуту получу нагоняй за то, что забралась ему на плечо. Ну конечно, так и есть!

— Все худеешь, Серж! — говорит Тата сердито, словно дядя Серго в чем-то виноват перед ней. — А ты, Лиана, посовестилась бы! Большая девочка! Дяде тяжело тебя таскать!

— О, не беспокойтесь, Мария Марковна! — смеется Серго, крепче прижимая к плечу мои ноги. — Я еще сильный! Тюрьма приучила к ежедневной гимнастике, мускулы-то пощупайте — сталь!

Но никто не смеется его шутке.

Помню, однажды я спросила Тату: «А почему у дяди Серго нет жены, нет детей?» Я вдруг представила себе, что могла бы играть с ними, как с Гиви и тигранятами, я готова была заранее полюбить их. Бабушка Тата ответила не сразу: «Ах, Ли, Ли, была и у нашего дорогого Серго невеста. Писаная русская красавица. На Натали Пушкину похожая. Извела ее тюрьма, сибирская ссылка… Там ее и похоронили… А потом…» Что ж потом?..