И бабушка, словно подслушав мои мысли, с нарочитым испугом восклицает:

— Вот уж не предполагала, что у такого мирного человека, как вы, батоно Котэ, хранятся дома столь грозные предметы! Да вы просто разбойник, а не знаменитый кондитер, батоно Котэ! С вами страшно жить на одной улице!

И дядюшка Котэ легко и добродушно подхватывает шутку:

— Разбойник, гэнацвале, кровожадный разбойник! А как же? Развэ по мне не видно? — И он широко разводит свои пухлые розовые руки. — Видитэ, какой страшный?

Дядюшка Котэ приглашает осмотреть дальше его «одинокую обитель», объявляет, что угостит нас сейчас настоящим, неповторимым турецким кофе, какого не умеет варить в Тифлисе никто!

— О, вы не пожалээте, что навэстили Котэ!

— Я и так не жалею! — восклицает бабушка, стоя на пороге второй комнаты; случайно взглянув на нее, я вижу, как загорелись ее глаза.

Слева, на глухой боковой стене, висит большой ярко-бордовый ковер с оленем, бегущим сквозь лесные заросли. Ветвистые рога закинуты на спину, большие овальные глаза испуганно напряжены. Ну, бабушкин ковер куда хуже и старее, этот в тысячу раз красивее и ярче!

А дядюшка Котэ, поставив на спиртовку высокий медный кофейник, хлопочет у старинного буфета, украшенного искусно вырезанными из дерева гроздьями и листьями винограда и львиными головами.

— О, садытэсь, пожалуйста, дарагие гости, садытэсь к столу, вы еще успэете посмотрэть мои скромные сокровища! — приговаривает дядюшка Котэ, выставляя из буфета на стол миниатюрные фарфоровые чашечки, расписанные синими цветами, тарелки с засахаренными орехами, шоколадом, зеленым миндалем.

Только сейчас я замечаю сладковатый, чуть приторный запах, наполняющий комнату, и вижу еще одну дверь в глубине. Я догадываюсь: там, за этой дверью, наверно, и помещается «мастерская», где дядюшка Котэ выделывает свои марципаны — принцесс и зайцев, печет и раскрашивает, раскрашивает и печет!

От раздумий меня отвлекает голос дядюшки Котэ — оказывается, кофе уже готов. И я, и Гиви, с великим трудом оторвавшийся от созерцания смертоносных клинков, и бабушка маленькими глотками пьем горячий, удивительно ароматный напиток. Сложив на полном животе свои пухлые розовые руки, дядюшка Котэ с нескрываемым удовольствием наблюдает за нами. И начинает рассказывать, что с самой юности собирает старинные вещи. В его семье все этим увлекались. Оружие начал собирать еще его дед, потом отец, и вот он сам, и теперь сын его Реваз. До революции дядюшка Котэ нарочно ездил в Турцию, посещал турецкие базары. Оказывается, там что хочешь купить-продать можно! Последний раз ездил — вон те два ятагана привез…

— А ими убивали людей? — робко спрашиваю я.

И неожиданно добродушное, будто бы слепленное из марципанового теста лицо кондитера расплывается в кривой усмешке.

— А как же, дэвочка! Обязательно убивали! Развэ это кинжал, которым нэ убивали? Грош цена!

Встав со стула, дядюшка Котэ легкой, какой-то крадущейся походкой идет к ковру с оленем, где тоже развешано всевозможное оружие, бережно снимает один из кинжалов и, вытаскивая его на ходу из ножен, возвращается к столу.

— А вот этот кинжал, дэвочка, спас дядюшке Котэ жизнь. Да-да! Если бы не он, дэвочка Ли не кушала бы марципановых зайцев…

— О, как интересно! — восклицает бабушка, с опаской посматривая на смертоносное, отливающее синевой лезвие. — Расскажите, пожалуйста, Котэ!

Оказывается, на Котэ однажды напал грабитель.

— Жалела бы ты меня, дэтка? — спросил он меня.

— Конечно! — отвечаю я совершенно искренне.

Действительно, страшно и подумать, что кто-то мог убить дядюшку Котэ. И вдруг в моей памяти моментально высвечивается недавно виденная картина: берег озера, оскаленная пасть Шайтана и юношески стройный старик пастух, присаживающийся к нашей «скатерти-самобранке». Он же говорил, что он брат дядюшки Котэ, и как это я могла позабыть!

— А мы с папой видели вашего брата, дядюшка Котэ! — радостно сообщаю я. — На Черепашьем озере. Он там овец пасет. Это правда ваш брат, дядюшка Котэ?

Мне кажется, что Котэ немного смущен и даже недоволен, он без нужды переставляет на столе фарфоровые чашки. И улыбка у него становится растерянной.

— Да, да, мой брат… — наконец говорит он с легким вздохом. И обращается к бабушке: — Такой оригинал, калбатоно Олга. Зову в город жить — нэ хочэт никак. Природу любит. Сколько раз ему твэрдил: в городе лэгче жить, брат, магазин рядом, кофэйная рядом… Все, что хочешь, пошел купил… Нэт, такой упрямый человек! Горы любит, нэбо любит…

Помолчав, добавляет:

— А я всю жизнь в городе живу, и ничего — все равно крэпкий. А в молодости… О, в молодости я был сильный, как лэв!

Глядя на толстенную, расплывшуюся фигуру Котэ, я с удивлением думаю: а ведь и правда, не всю же жизнь дядюшка Котэ был толстым и старым. Был и он когда-то мальчишкой, вот как Гиви и Васька. И мне представляется это смешным и невозможным. Дядюшка Котэ — и Гиви!

— Налить вам еще кофэ, калбатоно Олга? — любезно спрашивает Котэ.

Бабушка отодвигает пустую чашечку и благодарит. Нет, нет, кофе очень вкусный, но она больше не может, кофе действует на сердце. И я вижу, что бабушкины глаза снова с любопытством обращаются к бордово-красному ковру с бегущим оленем.

— А вы знаете, батоно Котэ, у меня тоже появился ковер с подобным сюжетом, только старый-старый…

— О! — восторженно вскидывается дядюшка Котэ. — Мне извэстно о вашем приобретении, гэнацвале! На днях заходил Бэм, рассказывал, что вам за ковер дают огромные дэньги. Говорит, старинной работы ковер, бэсценная вещь. Собираэтесь продавать? — Голос дядюшки Котэ становится таким же сладким, как его марципаны, и в глазах-изюминках вспыхивает на мгновение хищный блеск.

— Не думаю, батоно Котэ. — Бабушка раздумчиво покачивает головой. — Если ковер действительно имеет большую ценность, вряд ли нужно продавать его иностранцу. Его место в музее! И потом… я, дорогой Котэ, оказываюсь в весьма сложном положении… Ковер мне подарили бедные люди. Подарили, не представляя себе его истинной стоимости. И выйдет, будто я воспользовалась их незнанием в корыстных целях. Ведь так, батоно Котэ?

Дядюшка Котэ улыбается, но мне его улыбка кажется сейчас неприятной.

— Ах, гэнацвале, гэнацвале! — Он с укоризной покачивает своей большой головой в венчике седых волос. — Нэльзя быть такой щепэтилной. Ваша совэсть должна быть чиста. Вэдь ковер погиб бы в том бэдном доме, если бы нэ вы… А вы возвращаэтэ ему жизнь! Ну, если продадите, можете послать нэбольшую сумму…

Бабушка смотрит на дядюшку Котэ серьезно, без улыбки.

— А разве это не похоже на кражу, уважаемый Котэ? — спрашивает она.

— О, кражу! — всплескивает руками Котэ. — Зачэм страшные слова, калбатоно Олга? Ковер вам подарен? Подарен! О какой кражэ говорите?

Бабушка долго и пристально всматривается в дядюшку Котэ, а он, смущенный ее взглядом, продолжает улыбаться и разводить руками.

— О, вы, я вижу, не знаете законов коммэрции, калбатоно Олга! — вздыхает он. — Они жэстоки, эти законы, нэ дядюшкой Котэ установлены, и нэ нам с вами их мэнять. И нэ судите мэня строго, гэнацвале! Я коммэрсант-кондитер, и этим все сказано… Сэйчас я мэчтаю открыть большое завэдэние на Руставэли, совсэм рядом с вами. Тогда дэвочка Ли будет ходить в гости к дядюшке Котэ каждый день! Правда, Ли?

— Конечно!

Бабушка остается задумчивой и грустной, и я чувствую, что ей не нравится то, что сказал Котэ, но я не понимаю, что именно, ведь он такой же веселый и добрый, как всегда.

— И для того, гэнацвале, чтобы открыть новое завэдэние, мне придется расстаться со многими любимыми вэщами. — Печальным взором старик оглядывает свои богатства. — Я уже просил Бэма привести ко мне афганца, который вас навэщал. Я думаю продать ему кое-что, хотя это — как удар кинжалом в сэрдце… Бог коммэрции — бэзжалостный бог…

— А ваш ковер, уважаемый Котэ, кажется, не очень-то древний? — спрашивает бабушка.

— О, конечно, калбатоно Олга, нэт! Всэго лишь подделка под старину — нэ больше. Но ведь красив! Нэ правда ли?..