Однажды, пораженная неожиданной мыслью, я спросила Тату:

— А ты тоже раньше была маленькая?

Она громко рассмеялась:

— Ну конечно же, Ли! Вот, смотри!

С каким-то мистическим страхом я разглядывала карточки черноволосой кудрявой девочки с таким же бантом, какой повязывают мне. Впервые в жизни осознанной тяжестью навалилось на сердце ощущение времени, которое никому и ни за что не остановить. Так трудно представить, что вот пройдут годы, и я тоже стану такая же старая, как бабушка Тата, как все эти тетушки, ушедшие из жизни. Улыбающаяся мне с фотографии девчонка-бабушка похожа на меня. Мы с ней как две капли воды. Будто это и не она совсем, а я жила когда-то. И глаза такие же, и губы, и щеки! Невозможно поверить…

Но чаще всего я рассматриваю портрет молодого человека с ослепительно белым высоким стоячим воротником. Широкий чистый лоб, продолговатые, похожие на миндалины черные внимательные глаза, — кажется, молодой человек живой и вот-вот заговорит… Однажды я спросила Тату: «Кто он?» И как же удивилась, когда услышала: «Твой прадед».

— Прадед? А разве бывают такие?

Я знала: в изголовье кровати Таты висит фото моего дедушки, Георгия Михайловича, — его не стало еще до моего рождения, — вот он никогда не вызывал удивления. Дедушка таким и должен быть — седым, бородатым. И вдруг оказалось — у меня и прадедушка есть, да к тому же, судя по портрету, совсем молодой, моложе деда и даже папы! Я долго не могла освоиться с этой мыслью, привыкнуть к ней. Но с тех пор Тата много раз рассказывала о прадедушке, и я даже полюбила его…

— О, он был замечательным человеком, — не уставала она повторять, — общественный деятель, поэт.

— Поэт? Значит, как Пушкин?

— Пушкин один! Второго Пушкина не может быть! — строго перебивает меня Тата, и ее черные глаза блестят горячо и ярко, словно угли в печке, если на них сильно подуть.

— Но ведь он жил при Пушкине? — не унимаюсь я.

— Да, примерно в те годы. — И Тата, прищурившись, смотрит на меня. — А как ты догадалась, Ли, что при Пушкине?

— А у них одинаковые воротнички.

— Ах, воротнички, — снисходительно улыбается Тата. — Да, тогда все носили такие… А к Пушкину, девочка, он имел отношение, и самое прямое! Твой прадед, Ли, Михаил Туманишвили, — важно говорит Тата, — первый перевел на грузинский язык поэмы «Кавказский пленник», «Бахчисарайский фонтан», «Каменный гость» и много других стихотворений Пушкина… Он и рисовал хорошо, твой прадед. Вот, посмотри сюда!

И Тата показывает на висящие под портретом прадеда карандашные наброски анфас и в профиль резко очерченного, медалевидного юношеского лица.

— Это Николоз Бараташвили. Великий поэт Грузии. Единственное его изображение. Другие прижизненные портреты его до нас не дошли.

Тата несколько мгновений молча разглядывает рисунки.

— Бараташвили и твой прадед подружились еще в гимназии, их объединила любовь к поэзии, искусству, любовь к истории своей страны, — продолжает Тата. — Вместе еще на школьной скамье выпускали они рукописный журнал, который назвали так поэтично — «Цветок Грузии». Да, они остались друзьями до самой смерти, твой прадед и Николоз… А умер Бараташвили совсем молодым — двадцати семи лет, как Лермонтов…

Я еще никогда не видала Тату такой взволнованной — грудь под черной гипюровой кофточкой поднимается высоко и часто, на глазах блестят слезы.

— Будешь постарше, я почитаю тебе стихи Николоза, — очень тихо обещает бабушка, доставая из бисерной сумочки носовой платок.

— Сейчас прочти, Та! — прошу я.

— Нет. Сейчас преждевременно, Лиана. Ты маленькая, ничего не поймешь… Впрочем…

И бабушка Тата начинает читать. Мне кажется, она ушла куда-то далеко от меня, совсем обо мне позабыла и читает стихи самой себе или кому-то еще, кого нет в комнате. Властный голос ее странно смягчается:

Я слушаю с замирающим сердцем. Конечно, я не понимаю и не могу понимать всей горечи поэтических откровений Бараташвили, но какое-то никогда раньше не испытанное чувство давит мне грудь и вызывает на глазах слезы.

А бабушка читает дальше:

Потом, словно очнувшись от сна, Тата встряхивает своей красивой седой головой и говорит мне тихонько, как будто стыдясь своих чувств:

— Ах, Ли, Ли, ничего ты, девочка, не знаешь! Ведь Николоз Бараташвили любил сестру Нино Грибоедовой — Екатерину. Но капризная, избалованная красавица отвергла его любовь. Он бедным был, очень бедным, Николоз. Что мог возложить он к ногам любимой, кроме стихов? Ни замков, ни дворцов, ни роскоши… Да… И все оборвалось. Екатерина вышла замуж за богатого, а преждевременная болезнь убила Бараташвили… Ах, как много на земле безвременных дорогих могил!..

И снова, словно позабыв обо мне, Тата негромко читает наизусть:

Я слушаю и не могу оторваться от лица Бараташвили, потом перевожу взгляд на портрет прадедушки — такие они оба красивые, молодые! Их лица гипнотизируют меня и заставляют мечтать о чем-то смутном, далеком и прекрасном…

А бабушка говорит уже спокойно и с какой-то гордой горечью:

— Когда приблизится мой час, Лиана, я передам портрет и рисунки твоего прадеда в музей — их место там.

Как-то гуляя по Руставели, мы попали с Татой под внезапный проливной дождь и забежали в большое прохладное здание с колоннами у входа. Тата сказала, что это Музей истории Грузии. Пережидая дождь, мы прошли по залам — там были выставлены какие-то обломки и статуи, некоторые покалеченные временем, с отбитыми руками, носами, в стеклянных шкафах лежало оружие, стены были увешаны портретами людей в старинных одеждах…

Мы ходили из зала в зал, и Тата рассказывала о том, что происходило в давние времена в нашем краю, рассказывала и о том, сколько страданий выпало на долю грузинского народа, как нападали и разоряли его турки и персы, наш прекрасный город они не раз сравнивали с землей…

Как я ненавидела в те минуты безжалостных врагов! Когда мы вернулись домой, я, стоя на пороге, объявила:

— Твоя комната тоже музей!

Тата посмотрела на меня сперва удивленно, а потом сказала задумчиво:

— Да, пожалуй, ты права! Музей нашей семьи.

И теперь, если мне надоедает играть с тигранятами или болтать с Гиви на балконе, я стучу к бабушке Тате и заявляю:

— Я пришла в наш музей!

Случается, со мной приходит и Гиви, и тогда я с гордостью заявляю:

— А мы явились с кавалером!

И строгая бабушка Тата смеется в ответ так добро, словно ручеек переливается в траве.

…Вот какая моя «другая» бабушка. Недаром милый сказочник Гиви считает счастьем переступить порог ее немного таинственного жилища.

Бабушка Ольга бросается навстречу бабушке Тате с явно преувеличенной радостью, а мама отдает веселый приказ — готовить и подавать на стол кофе.

— Вы так редко заходите к нам, Мария Марковна, — с упреком замечает она, усаживая гостью.