— Нет, Ласточка, мы не пойдем к Котэ. Видеть я не могу этих новоявленных буржуев! Сколько их развелось кругом, будто и не было революции! И потом, знаешь, ведь когда-то, при царе, он служил в Метехи. Правда, говорят, служил поваром, варил арестантам баланду. Но факт остается фактом.

— Дядюшка Котэ работал в тюрьме? Он такой добрый!..

— Да, добрый… — задумчиво соглашается дядя Серго. — Он даже передавал на волю из тюрьмы записки, а в тюрьму — передачи… Правда, ему неплохо платили… Когда победила революция, многие стали приписывать себе перед ней заслуги. А пойди проверь… Давай просто послушаем, как свистят птицы. Вон слышишь: цвик, цвик, цвик… Не знаешь, как зовут эту сладкогласую пичугу?

— Не знаю…

Дядя Серго устал, ему трудно много ходить, он садится на скамейку, там, где хорошо пригревает солнце, и усаживает меня рядом. С худого морщинистого лица его медленно сходят набежавшие тени. Оно становится добрым и грустным, как всегда.

А на следующий день происходит нечто, повергающее нас в смятение и тревогу. Миранда с утра отправляется на базар за покупками и не возвращается домой даже к вечеру.

Мама и бабушка волнуются очень, но папа относится к исчезновению девушки с философским спокойствием.

— Я же предсказывал, Ольга Христофоровна, — хмурясь, говорит он за ужином. — И теперь повторяю: вы слишком мало о Миранде знали и знаете. Кто она? Откуда? Вы с Ритой легкомысленно доверчивы. Скажите спасибо, что она скрылась лишь с теми деньгами, которые ей выдали на покупки. Могла бы прихватить и еще кое-что!

Мама нервно позвякивает ложечкой о край блюдечка.

— Но Миранда прожила у нас больше месяца и ни в чем дурном не замечена, Лео, — с упреком напоминает она. — Почему ты о ней говоришь плохо?

Папа улыбается чуть свысока, так взрослые улыбаются детям.

— Видишь ли, Риточка, мне из-за моей профессии приходится все время сталкиваться с изнанкой жизни, на кою вы с Ольгой Христофоровной взираете с чистенькой, фасадной стороны. В юридической практике…

— Ох уж эта юридическая практика! — в сердцах перебивает мама, и щеки ее краснеют. — Раньше, Лео, ты был доверчивый и добрый, но твоя работа… Нельзя же вовсе не доверять людям! Тебе кажется, что весь мир населен ворами и жуликами!

— Ну зачем крайности? — Папа недовольно пожимает плечами. — Я за доверие в рамках разумного…

Как часто они спорят о доверии, думаю я, переводя взгляд с папы на маму. Я очень люблю папу, но мне кажется, что лучше, как-то веселее, что ли, — доверять. Мама и бабушка доверяют, и, наверно, потому к ним все добры и приветливы; недаром же Миранда часто говорит бабушке: «Вы — святая женщина, калбатоно Ольга!» Нет, я тоже буду доверять людям…

Мы садимся ужинать, не дождавшись Миранды, и я лишь теперь чувствую, как привыкла к красивой и странной девушке, как мне ее недостает. Мне нравилось смотреть, как она ходит, как причесывает свои длинные, спадающие ниже талии, отливающие синевой, густые волосы, нравилось ее худое лицо с огромными черными, сверкающими глазами. Она ни капельки не напоминала Катю, шумную, добродушную, немного неуклюжую, — двигалась легко и быстро и почти никогда не улыбалась. Она не заботилась обо мне, как Катя, но если подходила и гладила по голове своей изящной, смуглой, словно позолоченной рукой, я радовалась ее сдержанной ласке.

Мне казалось, Миранда все время думает о невеселом — верно, о том, о чем думала на Воронцовском мосту. И что бы она ни делала в доме — убирала ли, готовила ли обед или просто тихо сидела у окна, — видимо, одни и те же мысли постоянно занимали ее, потому-то и не сходила с ее лица печаль.

А Катя была девушкой веселой и общительной — редко-редко возвращалась с базара одна. Обычно ее всегда сопровождал какой-нибудь мимолетный поклонник — тащил тяжелые корзины и сумки, а она, лукаво посмеиваясь, вознаграждала его за труды белозубой озорной улыбкой. Напрасно незадачливые ухажеры прогуливались вечером под нашим балконом, — Катя знать никого не хотела, просто делала вид, что видит впервые. Наиболее настойчивые писали нежные письма, и она читала их вслух маме и бабушке, захлебываясь смехом: «Цэлий дэнь хажю пьяний, ат каво пьяный, сам зна-ишш». Наша Катя тоже не ах какая грамотейка и читала адресованные ей любовные послания по складам. А однажды поздно вечером, когда мы уже легли спать, под балконом раздался страстный поющий голос: «Сикварули, сикварули…» — что в переводе на русский означает: «Любовь, любовь…» Весь дом всполошила неожиданная серенада, и разгневанная Катя плеснула из кувшина холодной водой на горячую голову не в меру пылкого обожателя. И как же мы потешались, глядя в спину убегающего сердцееда!

А с Мирандой ничего подобного не случалось — она была строгая, недоступная, увязываться за ней так, как за Катей, никто не осмеливался.

И вот — Миранды нет, Миранда пропала.

Ужин окончен, мама принимается молча мыть и убирать посуду, и вдруг в коридоре раздается робкий, словно бы извиняющийся звонок. Я срываюсь с места и со всех ног мчусь в коридор открывать! Сама не предполагала, что так обрадуюсь возвращению Миранды.

— Миранда! Мирандочка! Нашлась! — кричу я и тащу ее за руку в столовую.

Строго поджав губы, бабушка принимается отчитывать ее:

— Ну как не совестно, Миранда? Мы так беспокоились!

Миранда стоит в дверях столовой, потупив взгляд, а рука ее поглаживает мою голову, и в скупой ее ласке я чувствую новое отношение к себе; мне кажется, за день разлуки мы стали ближе друг другу.

— Простите, Ольга Христофоровна, — тихо говорит она, — сама понимаю, должна была предупредить… Но, право, я не знала, что так случится… и подумала: Ольга Христофоровна извинит, она святая женщина.

— Ну-ну, не льсти, не подлизывайся! — с досадой прикрикивает бабушка. — Ты в детдоме была? Нашелся братец?

Но Миранда сразу замыкается, уходит в себя, на лице у нее снова появляется прежнее, угрюмое, отчужденное выражение. И, верная своей обычной манере, бабушка умолкает, не пристает с расспросами: придет час и Миранда сама расскажет все.

С этого дня Миранду словно подменили — огромные обжигающие глаза не так печальны, улыбка на губах то и дело вспыхивает. Словно распрямилась в ней тайная пружинка, словно ей легче стало дышать. И я, украдкой наблюдая за Мирандой, думаю: что-то хорошее случилось в ее жизни.

Даже к черепахе, которая поначалу вызывала у нее отвращение, Миранда стала относиться добрее, помогает мне ухаживать за ней — чистит корзинку, а возвращаясь с базара, обязательно приносит свежей зелени, наливает ей в мисочку молока…

В этот день солнце светит вовсю, окна распахнуты настежь, за ними шелестит листва акаций и зеленеет Александровский сад. Подоконник весь в солнечных бликах, и я укладываю на него черепаху — пусть погреется, подышит свежим воздухом. Доверчиво вытянув головку и смешные, будто покрытые чешуйками лапки, она блаженно замирает.

И тут на пороге появляется Гиви. В руках у него блюдце, полное искрящейся мыльной пены, и две расщепленные на концах соломинки.

Пускать мыльные пузыри в те годы было, пожалуй, одним из любимейших детских развлечений, позднее о них как-то позабыли. Мы с Гиви любим пускать пузыри из окна моей комнаты. Чудесный, разноцветный перламутровый шар несколько секунд летит над улицей, и, если прохожие внизу видят его и, запрокинув головы, провожают взглядами, мы ликуем.

Потому-то и встречаю я Гиви восторженным воплем. А он, протягивая мне одну из соломинок, великодушно заявляет:

— Держи, Ли! Первый шар твой!

И — вот она, радость: из капли мыльной пены на кончике соломинки распускается, растет, становясь все ярче, все больше, похожий на маленькое солнце шар. Я дую старательно, осторожно, замирая при мысли, что он может вот-вот лопнуть, исчезнуть.

— Довольно, Ли, — шепотом предупреждает Гиви. — Пускай!

И сотворенное мной чудо срывается с кончика соломинки и летит. Ах, хоть бы не задел за ветки акаций, за электрические провода! Но нет, шар миновал все опасные места, и вот уже внизу восторженно визжат ребята. О, да ведь это Васька с Амалией поднимают на улице такой гвалт! И дворник Тигран, величественно опершийся на метлу, тоже задумчиво следит за полетом мыльного пузыря. Огромный, розовый, он улетает все дальше, дальше…