«А коли так, – говорит наша барыня, – так и у меня она обеспечена будет. Я бездетна, оставлять мне некому, все свое имущество отпишу ей, пусть, мол, Иринушка после моей смерти всем владеет!»

Ну, значит, на том и помирились они. Против таких слов и твоя мамушка больше перечить не стала, потому как понятно: всякая мать своему дитяти богатства и счастья желает!

Поплакала, поплакала Дарья Михайловна над письмом да тем и кончила, что его нашей барыне отдала и обещалась при тебе о нем вообще не поминать больше. А вечером того же дня Авдотья Семеновна меня к себе позвала и опять красненькую сует.

«Ты, говорит, слышала что, Федосья?» – «Ничего, – говорю, – сударыня, не слыхала, потому как вашим бельем была занямши». – «Ну и хорошо, – говорит, – что не слыхала, ты и впредь, Федосья, держи язык за зубами, да смотри, чтобы до барышни ничего не дошло, а я на днях буду свое завещание писать, так в нем и тебе за верную службу пятьсот рублей откажу!»

Ну, как тут не молчать после этого, Иринушка, сама посуди, шуточное ли дело в нашем положении целых пятьсот рублев? Кто же знать мог, что весь этот разговор только на посуле будет, а на самом деле все ейное богатство этим супостатам перейдет!

Тоже ведь и тебя жалеючи молчала, Иринушка. Молода, думаю, свово счастья не поймет, расскажи-ка ей все, так, пожалуй, еще заартачится и оставаться у нас не захочет.

Ну вот я и молчала да молчала и все ждала, когда наша барыня свое завещание писать начнут, да так, милая моя, до сих пор и прождала! A вскоре после смерти твоей мамушки и еще пришло одно письмо, только на этот раз уже на твое имя…

– И вы опять его отдали Авдотье Семеновне? – быстро воскликнула Ирина, устремляя на Фешу свои потемневшие от волнения глаза.

– Нет, голубенькая, нет! – самодовольно усмехаясь, проговорила Феша. – На этот раз я поумнее была. Словно чуяло мое сердце, что обойдут тебя, сиротинушку, дай, думаю, схороню я его у себя, пусть до поры до времени полежит. Места не занимает, а умрет наша барыня, так я его Иринушке и отдам!

Феша порылась в кармане и вытащила оттуда слегка пожелтевший от времени серый конвертик с знакомым крупным почерком:

«Ее высокоблагородию Ирине Петровне Фоминой».

– Но, боже, ведь с тех пор уже прошло два года! Как могли, как могли вы, Феша, так долго скрывать его от меня? – с отчаянием повторяла теперь молодая девушка, страстно прижимая к губам пожелтевший конверт; слезы душили ее.

– Прости ты меня, Иринушка, старую дуру, прости Христа ради! – бормотала растерявшаяся горничная. – Твово ведь счастья желала, дитятко, думала, богачество…

– Ах, не надо мне вашего богачества! – с искренним возмущением, гневно прервала ее молодая девушка. – Никогда я о нем не думала, никогда не желала его, пусть оно достается кому угодно, все мое счастье вот тут, тут было!

Ирина с глубокой скорбью указывала на письмо, и вдруг, как в былое время, упав на свою постель и уткнувшись лицом в подушки, она совсем по-детски, горько и жалобно зарыдала.

Феша несколько минут молча постояла над ней, но, решительно не зная, чем утешить молодую девушку, еще раз подобострастно поцеловала в плечико плачущую барышню и тихонько вышла из комнаты.

«Так лучше! – думала она. – Пусть поплачет-поплачет и успокоится! Девичьи слезы недолго льются!»

Как только Ирина осталась одна, она немедленно закрыла дверь своей комнаты на замок. Никто не должен был мешать ей во время чтения дорогого письма. Письмо было написано бабушкой, очевидно, вскоре после смерти Дарьи Михайловны. Бабушка узнала об этой смерти совсем случайно. Прасковья Андреевна очень удивлялась, почему ее дорогая Иринушка сама не сообщила ей о постигшем ее горе? Неужели она уже совсем позабыла и разлюбила свою бабусю?

За последние годы бабушка не получала от них никаких вестей, кроме того единственного письма ее матери, написанного незадолго до последней болезни, в котором Дарья Михайловна умоляет Прасковью Андреевну взять к себе Ирину после ее смерти. Бабушка, разумеется, не замедлила письменно заявить ей о полном согласии на это и с восторгом повторила еще раз, хотя и не получала ответа на первое письмо Дарье Михайловне. Почему?

Прасковья Андреевна пишет, что она в полном недоумении и не знает, как объяснить себе такое внезапное и беспричинное охлаждение к ней ее дорогого Жучка. Затем следовали всевозможные подробности о разных общих знакомых и ее собственном житье-бытье в Муриловке.

Бабушка переселилась туда окончательно ради здоровья, а также потому, что ее городская квартира казалась ей теперь чересчур пустой и неуютной, после того как вся семья ее переселилась в Петербург. Назымовы сначала также последовали за ними, но затем почему-то уехали за границу и, кажется, живут постоянно в Германии.

Надежда Григорьевна устроилась у своей младшей дочери Лизы, которая уже два года как вышла замуж за Кокочку Замятина. На лето они приезжают обыкновенно к ней всей семьей в Муриловку.

Два старших внука также были женаты; оставался холостым один только Лева и уже третий год безвыездно жил за границей. По окончании гимназии, писала бабушка, Лева поступил сначала в университет, но вскоре оттуда вышел и перешел в медицинскую академию. Прасковья Андреевна не без гордости замечает, что ее любимец считался одним из самых даровитых студентов и уже на первых порах обращал на себя внимание лучших профессоров. По окончании медицинской академии Лева блестяще сдал экзамен сначала на врача, потом на доктора медицины. И вот теперь уже третий год как занимается за границей, в Берлине, при клинике одного знаменитого профессора хирургии.

Бабушка с горечью прибавляет, что за последнее время Лева начал окончательно забывать о ней, до того редки и коротки были его письма. «Совсем иностранцем сделался! – скорбела старушка. – Пожалуй, еще кончит тем, что на какой-нибудь немочке женится!» Ирина два раза перечла это место и на минуту задумалась.

Картины прошлого яркой вереницей пронеслись перед ней, и вдруг хорошенькая, улыбающаяся головка с голубыми глазками и тяжелыми золотистыми косами как живая воскресла в ее памяти. «Почему же именно на немочке? – подумала она и тихонько вздохнула, но затем, перевернув страницу, принялась читать дальше. – Ах, не все ли равно, в сущности, на ком он женится, мало ли о чем мечтают дети, разве она знает его теперь, разве он помнит еще свою маленькую Иринку?»

Молодая девушка нетерпеливым жестом смахнула навернувшиеся было слезы и снова углубилась в чтение. Бабушка заканчивала письмо самым горячим пожеланием, чтобы ее Иринка как можно скорее приезжала к ней. Она жаловалась на свое одиночество и выражала надежду, что присутствие молодой девушки внесет новый луч света и радости в ее однообразную жизнь.

Письмо было уже давно прочтено, а Ирина все еще держала в своей руке пожелтевший листок бумаги, и крупные слезы так и катились по ее лицу. Милая, милая бабуся!.. А она-то верила, когда ей говорили, что этим богатым людям не до нее вовсе! О, как ей было совестно теперь. Удастся ли ей когда-нибудь загладить свою вину перед бабушкой и жива ли еще ее дорогая старушка?

Ирина всем своим существом стремилась к ней, и мысль, что она могла казаться теперь любимому существу такой неблагодарной и злой, приводила прямо в отчаяние молодую девушку.

Она закрыла лицо руками и некоторое время сидела неподвижно, не зная, что делать и на что решиться; но вдруг, как и всегда в тяжелые минуты, ее страшно потянуло в знакомую маленькую часовню на краю города, где она еще девочкой привыкла молиться, стоя на коленях около матери. Ирина спрятала письмо бабушки на груди; кое-как быстро оделась и тихонько, никем не замеченная, вышла из дому.

Утро было туманное и серое. Бесцветное небо холодно и неприветливо смотрело на мир божий. Ирина низко опустила на лицо свою креповую вуаль и нарочно выбирала самые пустынные улицы, не желая встречаться со знакомыми.

Любимая часовня ее находилась в конце города, в подвальном этаже одного старого монастырского подворья. Спускаться в нее приходилось по узенькой каменной лестнице, и внутри часовни царствовал всегда полумрак. Благодаря, должно быть, своему низкому потолку с тяжелыми глубокими сводами часовня эта в былое время почему-то напоминала Ирине древние катакомбы первых христиан.