И вдруг голос ее порвался, как надтреснутая струна. Лабунов, изумленный ее внезапным появлением, не сводил глаз с молодой девушки. Несмотря на все, что ему говорила Ирина, никогда еще она не казалась ему такой прекрасной, как в эту минуту.

– Ирина… Иринуш…ка… бесподобная!.. – рванулся к ней Егор Степанович, дрожа от волнения и стараясь захватить ее руку.

Но Дальханова быстро предупредила его.

– Ступайте к себе, Фомочка! – проговорила она, решительно подходя к молодой девушке и сурово отстраняя ее от Лабунова. – Никитич, проводите этого господина! – крикнула громко Глафира Николаевна, делая повелительный знак в сторону Егора Степановича.

Она ласково обняла за талию взволнованную девушку и поспешила удалиться вместе с ней из зала.

– Иринушка… ангел… постой, одно слово… только слово одно!.. – кричал Егор Степанович, неуверенными шагами кидаясь вслед за ними и все еще надеясь удержать молодую девушку. – Только одно слово… Королевна!

Но старый швейцар уже стоял около него, и притом с весьма решительным видом.

– Пожалуйте, пожалуйте, господин, тут нельзя куражиться, тут место казенное… – для пущей важности пояснял Никитич, выпроваживая его из зала.

В передней, однако, Никитич не без злорадства подал Лабунову его енотовую шубу и широко распахнул перед ним входную дверь.

– Только смей ты у меня еще в другой раз к барышне приходить, – сердито погрозил ему вслед старый швейцар, – так я те покажу барышню, небось в другой раз не заявишься ко мне!

Никитич, очень довольный, отправился в свою каморку под лестницей передавать жене обо всем случившемся, а между тем в верхнем этаже, в будуаре начальницы, происходила следующая сцена совсем иного характера.

Ирина стояла перед Глафирой Николаевной взволнованная, возбужденная, и глаза молодой девушки по-прежнему так и сверкали негодованием.

– Простите… но я не могла… не могла долее терпеть, милая, дорогая, я вас так люблю! – говорила она пылко, прижимая к своему разгоревшемуся личику холодную руку начальницы. – Как он смел так оскорблять вас? Вас, такую чудную, этот гадкий, злой, этот ужасный человек? Ах, как я ненавижу его, как он смел, я никогда, никогда не прощу ему!

Глафира Николаевна подошла к туалету, отлила из флакона с валериановой настойкой несколько капель в небольшую рюмку с водой и подала ее возбужденной девушке.

– Выпейте, Фомочка, – посоветовала она спокойно, – и затем сядьте вот тут на диване. Вам нужно немного отдохнуть и прийти в себя. Вот так, так хорошо будет, а теперь сидите смирно, пожалуйста, и слушайте, что я буду говорить вам.

– Фомочка, – начала она серьезно, – запомните раз навсегда, что оскорблять нас могут только равные нам. Такие шуты, как этот Лабунов, слишком ничтожны для этого, их можно презирать, жалеть, пожалуй, но считаться с ними, a тем более обижаться на них нельзя! Это значило бы оказывать им чересчур много чести!

У Дальхановой снова проскользнула та презрительная, немного злая усмешка, которая всегда придавала ее лицу что-то жесткое и холодное. В такие минуты она не нравилась Ирине; молодая девушка чувствовала отчуждение от нее.

– Какой же вы ребенок, однако, – проговорила, немного помолчав, Дальханова, словно угадывая ее тайную мысль. Она тихонько приподняла за подбородок все еще пылающее личико Ирины. – Кипяток, настоящий кипяток, моя Фомочка! – Глафира Николаевна улыбнулась ласково и глубоко заглянула в глаза молодой девушке. – Но это ничего, ничего, детка, оставайтесь, пожалуйста, такой. Я вас люблю такой и даже, если хотите, немного завидую! Иногда я бы и сама желала быть более непосредственной. Мне кажется, Фомочка, что такие люди, как вы, живут куда полнее и ярче нас, потому что гораздо сильнее реагируют на все, что их окружает. Мы же, так называемые благоразумные люди, слишком рассудочно относимся к жизни, и за это она мстит нам тем, что лишает самых светлых, красивых иллюзий.

Глафира Николаевна притянула к себе головку молодой девушки и тихонько поцеловала ее сперва в один, потом в другой глаз.

– Моя маленькая!.. – проговорила она чуть слышно и так нежно, что Ирина невольно с удивлением подняла глаза.

Та ли это женщина, что за минуту еще казалась ей такой рассудочной и жесткой?

– Моя маленькая!.. – снова повторила Дальханова своим ласкающим тихим голосом. – Я бы хотела, чтобы вы всегда считали меня своим другом, и потом еще я бы хотела, чтобы вы были счастливы, но понимаете, Фомочка, не так, как все счастливы, буднично, обыденно, серо, а как в сказке волшебной… с порфирой из чистого золота, и чтобы корона алмазная на челе сияла, чтобы звезды небесные к ногам пали! Одним словом, Фомочка, ярко, горячо, бесконечно, моя маленькая…

Для Ирины началась новая эра существования.

Педагогическая деятельность в пансионе, полная интереса и глубокого содержания для молодой девушки, на первых порах поглотила всецело ее внимание, и она отдавалась этой деятельности со всем пылом своей непосредственной страстной натуры.

Пансионерки положительно боготворили ее. Ирина так ревностно входила в их интересы, так близко принимала к сердцу все их маленькие удачи и неудачи, и влияние ее на детей было так неотразимо и так благотворно, что скоро учителя окончательно больше не узнавали прежнего шаловливого 2-го класса.

– Эта Фомочка – настоящая маленькая чародейка! – говорил, шутя, добродушный Федотов, и все остальные коллеги вполне разделяли такое мнение.

Но в присутствии своих бывших преподавателей молодая девушка продолжала по-прежнему чувствовать себя стесненной и, к крайнему сожалению своих товарищей, старалась как можно реже появляться в учительской.

– Вы нас положительно знать не хотите, Фомочка! – смеялась Коврижкина. – Бедный Антипов скоро начнет ревновать вас ко второму классу, пожалейте же наконец бедного Щелкунчика.

Но Ирина оставалась неумолимой.

– Ах нет-нет, голубушка, не тащите вы меня в вашу учительскую, пожалуйста! – просила молодая девушка. – Право же, мне там нечего делать! Вы все время говорите между собой такие мудреные вещи, что мне даже страшно становится, и я поневоле только и думаю: «Боже, какая я глупая, какая я глупая!» С моими детками куда веселее, с ними никогда не бывает страшно, и я их всегда отлично понимаю.

И Ирина действительно прекрасно понимала детей и только среди них чувствовала себя совсем хорошо. Тут она была вполне в своей сфере. Они вместе читали, вместе играли, вместе учились.

Ирина переспрашивала их уроки, объясняла более слабым то, что они не запомнили или не поняли в классе, и в скором времени стала общей поверенной и любимицей. Федотов серьезно заявлял в учительской, что теперь у него прямо духу не хватает ставить дурные баллы детям, до того эти несчастные двойки огорчают бедную Фомочку и такой у нее всегда при этом убитый и печальный вид.

Но зато когда во время урока все шло хорошо и гладко и ее класс отличался, подвижное личико Ирины так и сияло горделивым восторгом. Учителя в таких случаях с особенным удовольствием выставляли в журналах огромные жирные размашистые пятерки; а со скамеек учениц к ней обращались торжествующие взгляды детей, на которые Ирина в свою очередь, конечно, также отвечала радостной и сочувственной улыбкой.

Неделю спустя после своего первого неудачного урока в присутствии молодой девушки Антипов снова входил в класс. (Он уезжал на несколько дней по личному делу из города, а временно его заменяла Клеопатра Сергеевна.) В ожидании повторения скандала Щелкунчик уже заранее напустил на себя как можно более грозный вид; но на этот раз он был поражен необыкновенной тишиной и порядком во время урока и изумительным вниманием, с которым его слушали ученицы. К тому же все дети не только запомнили и прекрасно понимали его сложную арифметическую задачу, но, что гораздо важнее, могли также и вполне сознательно и точно объяснить ее.

Этого Антипов никак не ожидал, и недоумевающий взор его с удивлением переносился от одной скамейки к другой. Случайно, впрочем, а может быть, и не совсем случайно, взглянув в сторону новенькой классной дамы, Щелкунчик вдруг понял, в чем дело, и голубые навыкате глаза его теперь не только с восхищением, но и глубокой признательностью остановились на Ирине.