– Ну нет, матушка, извини, пожалуйста, не весь листок, – сердито воскликнула толстенькая Иванова, – ты обещалась мне отдать половинку, и я тоже буду носить за корсажем!
Обе девочки горячо заспорили между собой.
– А лучше знаете что, господа, – примиряющим тоном предложила добродушная Батюшкова, – давайте напишем сейчас же на доске большими буквами: «Мадемуазель Фомина божество и чудо красоты!» Пусть все учителя сразу узнают, что мы обожаем ее!
– Да-да, пусть все-все сразу узнают! – раздались со всех сторон восторженные детские голоса.
Батюшкова схватила большой кусок мела и подошла к доске.
– Какие же вы все глупые, милки! – насмешливо захохотала Савельева. – Разве вы позабыли, что у нас сейчас история? Хотела бы я знать, что скажет на это изречение Фокин.
– Ах, господа, это верно! – испугалась Батюшкова. – Савелька права, я совсем и позабыла о нашем пугале, вот скандал-то бы вышел?! – и, отбросив мел в сторону, она быстро побежала занимать свое место на второй скамейке против самой кафедры.
После Фокина следовал урок рисования, во время которого Ирина не обязана была присутствовать в классе. Она хотела пройти к себе в комнату, но в коридоре ее на минуту задержала Клеопатра Сергеевна.
– Ну что, Фомочка, – спросила она с добродушной улыбкой, – Антипов, кажется, здорово разгромил девчонок, и вы всех записали, конечно? А только знаете, голубчик, – немного замялась Коврижкина, – я, хотя и говорила детям, конечно… Но я думаю, все-таки на первый раз лучше будет не показывать списка Глафире Николаевне. Вы как полагаете, Фомочка?
Клеопатра Сергеевна, видимо, уже волновалась за участь детей и теперь почти заискивающими глазами смотрела на Ирину. «Она все та же баловница, чудная, добрая! – подумала Ирина. – И как она любит их! Вот с кого мне следует брать пример!» – молодая девушка крепко обняла свою бывшую наставницу.
– Не бойтесь, Клеопатра Сергеевна! – проговорила она, смеясь. – Я не съем ваших сладких деточек и жаловаться на них тоже не буду, я никого не записала!
– Никого?! – Коврижкина недоверчиво посмотрела на нее. – Как так – никого?!
– Да так, никого, зачем наказывать, я постараюсь и без этого справиться!
Ирина весело тряхнула головкой, и что-то бодрое и жизнерадостное блеснуло в ее глазах. Она еще раз обняла обрадованную учительницу и быстро побежала к себе в комнату.
Клеопатра Сергеевна приветливо посмотрела ей вслед и невольно подумала: «Кажется, мы все немного ошибались в нашей Фомочке, она только лишних слов не любит, но на деле еще покажет себя!»
Клеопатра Сергеевна, завидев в конце коридора Глафиру Николаевну, собиралась сейчас же поделиться с ней своими новыми впечатлениями относительно Ирины, но начальница показалась ей в эту минуту почему-то такой суровой и неприступной, что она не решилась беспокоить ее.
VII
– Что прикажете передать им, ваше превосходительство? – почтительно спрашивал у Дальхановой Никитич, стоя перед ней навытяжку со снятой фуражкой в руках. – Они, почитай, уж в третий раз приходят сегодня, говорят, что завтра уезжают и беспременно должны повидать барышню!
– Можешь передать этому господину, что барышня занята теперь и что вообще без меня она никого принимать не может; а мои приемные часы тебе известны – от четырех до пяти.
Начальница еще раз брезгливо посмотрела на карточку, которую только что передал ей Никитич, и затем, разорвав ее пополам, презрительно швырнула на пол.
– Подбери, – приказала она швейцару, – и брось в печку!
Глафира Николаевна медленно направилась к себе, сохраняя на лбу все ту же суровую складку и все тот же неприступно-холодный и высокомерный вид, который у нее всякий раз появлялся, когда она была почему-нибудь особенно недовольна.
– Не приказано принимать, ваше благородие! – невозмутимо докладывал минуту спустя Никитич какому-то господину, нетерпеливо поджидавшему его у подъезда. – Пожалуйте в приемные часы, от четырех до пяти!
– Но почему же, почему?! – волновался господин. – Ведь теперь будет свободный час во время завтрака, почему же я не могу на минуту войти к ней?
– Не могу знать, ваше благородие!
– Да ты показывал мою карточку, говорил, что я завтра еду?
– Точно так-с, ваше благородие!
– Ну и что же? – кипятился все более и более господин.
– Их превосходительство заняты, не приказывали принимать-с! – последовал все тот же неизменный ответ. – Пожалуйте-с в четыре часа!
– Тьфу ты пропасть, что за осел? – вконец обозлился господин. – Да на что мне твое превосходительство, батенька мой, и какое мне дело до ее приемных часов? Пойми ты наконец, дурень этакий, что я вовсе не к твоей начальнице собираюсь и что мне нужно переговорить по делу только с одной Ириной Петровной Фоминой! Понял?
– Точно так-с, ваше благородие!
– Ну так вот, значит, получай еще полтинник и проведи меня к Ирине Петровне! Слышишь!
– Покорно благодарим, ваше благородие! – Никитич невозмутимо опустил деньги в карман. – Пожалуйте-с в приемные часы, от четырех до пяти, ваше благородие!
– Черт знает что такое! – выругался, не стерпев, господин и, метнув злобный взгляд в сторону Никитича, сердито зашагал по улице, совершая уже в третий раз сегодня этот путь, и, увы, все одинаково безуспешно.
– Ишь, тоже думает, на дурака напал! – усмехнулся ему вслед Никитич, злорадно побрякивая в кармане полученными полтинниками. – Так я и провел тебя к барышне! – Старый швейцар с шумом захлопнул парадную дверь, очень довольный, что в третий раз уже прогоняет этого грубого и ненавистного ему человека.
Егор Степанович Лабунов (мои читатели, вероятно, уже догадались, кто был этот таинственный посетитель, так жаждавший повидаться с Ириной) и не подозревал, что Никитичу не только было известно, кто он такой, но также – и зачем он являлся сюда. Дворник Иван был в родстве с Никитичем, и накануне, доставив вещи Ирины, за чаем в швейцарской немало порассказал ему интересных вещей о своих новых господах, Лабуновых.
Егор Степанович был страшно возмущен. Он целый рубль передал этому старому дурню, надеясь задобрить его и расположить в свою пользу, а между тем вот уже третий раз он слышит все один и тот же ответ:
– Пожалуйте в приемные часы, от четырех до пяти!
Да, Егор Степанович был страшно возмущен! Он решил во что бы то ни стало еще раз повидаться с Ириной до своего отъезда. В душе этого упрямого человека все еще жила смутная надежда, что ему удастся как-нибудь уговорить ее поехать с ними в их именье, или, вернее, небольшой хутор, стоявший одиноко за городом. Он был убежден: в этом захолустье она уже никуда не убежит от них; тут она всецело будет зависеть только от его семьи и от него самого. Эта мысль особенно улыбалась Егору Степановичу. Он простить себе не мог, что не сумел вовремя удержать эту милую девушку, столь полезную в их доме. Впрочем, помимо всяких практических соображений, нужно сознаться, что Ирина и сама по себе ему очень нравилась; нравственное обаяние этой прелестной девушки было так велико, что оно не могло оставаться бесследным даже и для такой грубой, прозаической натуры, как Егор Степанович Лабунов.
Хорошенько закусив по дороге, он ровно в четыре часа опять звонил у подъезда Дальхановой. В голове Лабунова начинало слегка шуметь, и он чувствовал необычайный подъем духа и прилив той подозрительной храбрости, которая у него обыкновенно появлялась, когда он был слегка навеселе. «Самое надлежащее настроение!» – думал Егор Степанович, развязно влетая в переднюю пансиона и еще на ходу небрежно сбрасывая свою енотовую шубу на руки Никитича.
– Доложи! – крикнул он повелительно, вторично отдавая ему свою карточку.
Никитич мрачно оглядел его с ног до головы и весьма неохотно понес карточку наверх к начальнице.
От опытного взгляда старика на скрылось несколько приподнятое настроение Лабунова, и он решил ни в каком случае не оставлять его наедине с барышней и с начальницей. «Пусть жена подежурит у подъезда пока что, – резонно думал швейцар, – а я лучше постою вот тут, в коридоре, у дверей зала!»