– Да что я, на аркане, что ли, матушка, должен был притащить ее! – рассердился наконец Лабунов и даже весь побагровел под воротником своей шубы. – Ну, не хочет обедать с нами, и не надо, и баста; не мы ее воспитали и не нам за нее ответ давать перед людьми!

Егор Степанович был страшно зол, но только сдерживался. В сущности, он разделял в душе мнение своей супруги и так же, как и она, находил по многим причинам неудобным отсутствие сегодня Ирины у Синяева; однако из самолюбия он не хотел сознаться в этом жене, заранее предвидя, что она начнет сейчас же обвинять его в потакании капризам хорошенькой девушки, которая действительно начинала ему все более и более нравиться.

Некоторое время супруги ехали молча, и каждый из них был занят своими собственными соображениями, но Анна Никитична не умела долго молчать, и к тому же ей нужно было сорвать свою злобу до конца.

Первоначальное волнение ее понемногу улеглось, но прежнее недовольство «своенравной девчонкой», как она мысленно называла Ирину, осталось, и она снова принялась говорить, но на этот раз невольно впадая в тот слезливо-жалобный тон, который еще более раздражал ее мужа.

– Ну что же, пусть будет по-вашему, Егор Степанович, вам лучше знать, только вот что я вам замечу: уж если Иринушка теперь, на первых порах, так сказать, нисколько не стесняется с нами и свой характер показывает, то что же это будет потом, когда она у нас в доме совсем поселится? Вам-то оно, пожалуй, и все равно, Егор Степанович, мужчины до всего не доходят; ну а посудите сами, каково мне-то бедной тогда терпеть все ее капризы, да прихоти, да ломания, каково мне…

Егор Степанович не дал докончить жене, резким движением откинув воротник, он порывисто обернулся в ее сторону и проговорил каким-то сдавленным, изменившимся голосом, пытливо и значительно вглядываясь в ее лицо:

– Ну а что же, по-вашему, нам бы следовало ее теперь того-с, на улицу, значит, так, что ли, Анна Никитична?

Он произнес эти последние слова с особенным ударением, и ехидная, почти жестокая улыбка на минуту исказила его некрасивое бледное лицо.

Анна Никитична как-то съежилась и сразу замолкла.

Очевидно, на этот раз она поняла мужа. Да, действительно, он был, к сожалению, прав. После всего им, именно им, теперь нельзя было прогонять от себя Ирину, и волей-неволей ей приходилось мириться в будущем с присутствием в ее доме этой странной, красивой и столь ненавистной для нее девушки!

Маленькая деревянная калитка в воротах кладбища бесшумно захлопнулась за Ириной, и наконец-то она могла свободно вздохнуть, очутившись теперь совсем одна за его высокой белой стеной.

«Слава богу, уехали!» – подумала молодая девушка, невольно прислушиваясь к шуму отъезжающего экипажа Лабуновых.

Ей так хотелось быть подальше от этих людей. Она нарочно решила вернуться домой пешком.

Стоял ясный солнечный день в начале марта, когда между могилами еще виднелись сугробы снега, но в воздухе уже пахло весной, и воробушки громко и весело чирикали, перелетая целыми стаями с места на место или чинно усаживаясь на высоких памятниках и колокольне.

Ирина медленно пробиралась между могил по деревянным мосткам, ведущим под гору, где кладбище оканчивалось довольно глубоким рвом, весной и осенью переполненным мутной водой.

Тут было очень сыро, и этот участок считался более дешевым; обыкновенно здесь ютились могилы бедняков, между тем как богатые люди предпочитали хоронить своих родственников вверху, поближе к церковной ограде.

Ирина остановилась почти у самого рва, около свежей могилы, засыпанной рыхлой землей, на которой там и сям были разбросаны несколько чахлых венков из еловых ветвей и сухих бессмертников.

Рядом с ней виднелась и другая могила, покрытая глубоким снегом. Посреди нее возвышался простой деревянный крест с почерневшей от времени медной доской. На доске было вырезано: «Дарья Михайловна Фомина, скончалась тогда-то…»

Молодая девушка тихонько опустилась на скамейку около этих двух могил и глубоко задумалась… Вся ее серенькая, невзрачная жизнь пронеслась перед ней.

Ей вспомнилось ее раннее счастливое детство в родном городе, знакомство и дружба с Левой и первое серьезное горе после его отъезда в Петербург.

Но, господи, как давно, как давно все это было! Эти воспоминания казались теперь Ирине только каким-то далеким, чудным сном. С тех пор прошло восемь лет, целых восемь лет, в течение которых она ни разу больше не встречалась со своим другом детства. Спустя несколько месяцев после его отъезда в Петербург в судьбе маленькой Ирины произошли серьезные перемены.

Дарья Михайловна последнее время часто жаловалась на какую-то общую слабость и была вынуждена по совету врачей бросить свои уроки гимнастики, приходилось искать другие занятия. Одна пожилая дальняя родственница в Витебской губернии предложила ей поселиться у себя вместе с Иринкой в качестве заведующей хозяйством. Родственница эта, Авдотья Семеновна Тулыпина, была богата, бездетна и давно уже тяготилась своим одиночеством.

Дарья Михайловна согласилась; и вот в один прекрасный день Иринка, отправляясь в дорогу с матерью, в последний раз обнимала свою бабусю.

– Оставьте ее у меня, – предложила Прасковья Андреевна, – она мне за внучку будет!

Но, разумеется, Дарья Михайловна не захотела расстаться с ребенком. На прощанье, однако, бабушка все-таки успела шепнуть Иринке:

– Смотри же, помни, Жучок мой, что бы ни случилось с тобой, а у тебя есть верный друг, и пока я жива, мой дом будет всегда для тебя родным домом.

Эти слова теперь невольно припомнились молодой девушке, и горькая улыбка промелькнула на лице. Ах, как все это давно-давно было; жива ли еще бабуся, а если и жива, то, наверное, уже позабыла о ней!

Вначале после их отъезда в Д. переписка между Прасковьей Андреевной и ее матерью поддерживалась довольно оживленно с обеих сторон, но за последние годы почему-то письма бабушки стали редкими и наконец со смертью Дарьи Михайловны совсем прекратились. Почему? Девушка никогда не могла понять этого, и всякий раз при воспоминании о бабусе в ее душе поднималось горькое чувство незаслуженной обиды.

Как скучно и однообразно протекли затем все эти долгие годы ее пребывания в Д. Иринка росла между двумя болезненными женщинами грустным, молчаливым ребенком.

В частном пансионе, где она училась, у нее подруг не было. Она казалась слишком замкнутой своим сверстницам и притом была всегда так плохо одета, что товарки ее, большей частью дочери зажиточных фабрикантов, стеснялись принимать ее у себя. Ирина оставалась одинокой и дома, и в школе.

На семнадцатом году, вскоре по окончании курса, она потеряла мать, и тогда первой мыслью девушки было сейчас же написать Прасковье Андреевне, умоляя разрешить ей приехать в Муриловку.

Ирина послала отчаянное письмо, но – увы! – никакого ответа не последовало; она написала еще и еще раз – и опять то же самое, ответа не было. Тогда девушка перестала писать; она решила, что о ней позабыли, и из чувства гордости не желала более навязываться и напоминать о себе.

Бедная Ирина несказанно горевала, она даже осунулась и побледнела за это время и стала еще молчаливее.

– Полно тебе сохнуть-то, матушка! – уговаривала ее Тулыпина. – Неужели ты думаешь, что за столько лет эти богатые люди не успели позабыть о тебе. Оставайся-ка лучше у меня, поухаживай за старухой; ты теперь уже не маленькая, все хозяйство сдам тебе на руки, а умру – и весь дом тебе останется, и заживешь тогда барыней, ни от кого не зависима!

Такие обещания, однако, мало увлекали бескорыстную Ирину.

Молодая девушка рвалась на свободу. Душная атмосфера в богатом доме Тулыпиной, где говорилось только о болезнях да о деньгах, страшно угнетала ее.

Ирина с радостью согласилась на предложение бывшей начальницы гимназии, где училась, поступить к ней в качестве классной дамы. Но Тулыпина и слышать не хотела об этом, и, конечно, кончилось тем, что добродушной Ирине стало жаль одинокую старуху и она осталась при ней.