– Я уверена, что когда-нибудь один из них женится обязательно, – ответила она уклончиво.

Колдервелл с тревогой заглянул ей в глаза и неожиданно спросил:

– Билли, вы выйдете за меня замуж?

Билли нахмурилась, но глаза ее смеялись.

– Хью, я велела вам больше не спрашивать об этом!

– Я не буду, если вы скажете мне «да» прямо сейчас.

– Хью, почему вы не понимаете, что я говорю серьезно! – крикнула она и отвернулась, сверкнув глазами. – Мне кажется, Хью, что даже Бертрам ведет себя менее абсурдно, чем вы!

Колдервелл засмеялся, одновременно мрачнея, и вопросительно посмотрел на Билли. Потом постарался шуткой сгладить неловкость, чем вызвал у Билли невольный смех. Через несколько минут он попрощался с девушкой, но тень тревоги так и не исчезла из его глаз.

Билли была постоянно занята. Столько существовало вещей, которые она мечтала сделать, а в сутках было так мало часов! Прежде всего, музыка. Девушка немедленно начала брать уроки у одного из лучших пианистов Бостона, а также совершенствовала французский и немецкий. Она вступила в музыкальный, литературный и прочие клубы, а еще во множество благотворительных и филантропических обществ, которым щедро дарила время, деньги и право использовать свое имя.

По пятницам она отправлялась на симфонические концерты, по средам слушала сольные выступления. Светские круги мало заботили Билли, но людей она очень любила. Ее двери всегда были гостеприимно открыты для друзей, и далеко не все из них прибывали к ней в экипажах или автомобилях. Холодными октябрьскими вечерами у мисс Билли пила чай маленькая бледная вдова из Саус-Энда. Окончив изнурительные уроки музыки в разных концах города, на диване у нее отдыхала хрупкая и прозрачная дева по имени Мэри Хоторн.

– Где, ради всего святого, вы откапываете этих несчастных? – спросил однажды Бертрам, увидев, как Билли угощает веснушчатого мальчишку-посыльного мороженым и заворачивает ему огромный кусок кекса.

– Они повсюду, – улыбнулась Билли.

– А этот любитель сладкого, который только что ушел? Кто он такой?

– Я знаю, что его зовут Том и что он любит мороженое.

– Он был таким непосредственным, я думал, он ваш племянник.

– Почему бы не дать мальчишке почувствовать себя как дома? – засмеялась Билли.

– Я беспокоюсь, хватает ли у вас мороженого на всех прохожих? И, по-моему, пора вызвать каменщика: посетители истерли ваши ступени.

– Ничего подобного, – возразила Билли. – Мальчик пришел с письмом, когда я заканчивала ужин. Вот я и решила отдать ему свою порцию мороженого.

– Я всегда думал, что такие голодные парни предпочитают ростбиф с вареной картошкой.

– Вот поэтому им иногда нужно есть мороженое и шоколад. Зачем попусту рассуждать о плачевном состоянии общества, если можно раздавать леденцы? Мы консультируемся с юристами, и просим разрешения властей, и бегаем по инстанциям, чтобы пожертвовать бедным кипу фланелевых рубашек или тонну угля. А можно просто протянуть человеку леденец и увидеть на его лице радость.

Бертрам не стал спорить. Он помолчал минуту, а потом спросил:

– Билли, почему вы уехали из Страты?

Вопрос застал Билли врасплох. На лбу у нее проступили розовые пятна, и она запнулась, отвечая.

– Да… разве вы не помните? Я уехала в Хэмпден-Фоллс, вот и всё.

– Это я помню, – согласился Бертрам. – Но почему вы уехали в Хэмпден-Фоллс?

– Мне некуда было… Разве тетя Ханна не говорила, что я мечтала туда вернуться? – быстро поправилась Билли.

– Да, говорила, – заметил Бертрам. – Но отчего тоска по дому постигла вас так внезапно?

Билли снова порозовела.

– Ну, на то она и тоска по дому…

Бертрам, нежно прищурившись, взглянул на девушку и улыбнулся.

– Билли, вы не умеете блефовать. Я знаю: что-то случилось. Прошу вас, расскажите мне.

Билли поежилась под этим внимательным взглядом, а потом подняла глаза прямо на собеседника.

– Для моего отъезда была причина, – призналась она. – Я не хотела вам докучать.

– Что вы имеете в виду? – удивился Бертрам.

– В вашем доме все так изменилось из-за моего присутствия. Я отвлекала вас от живописи, мистера Сирила – от его музыки. Вы не думайте, я нисколько не виню вас, нет-нет! Я случайно узнала об этом.

– И кто же преподнес вам эту интереснейшую информацию? – вкрадчиво спросил Бертрам.

Билли поджала губы. Маленький круглый подбородок вдруг превратился в квадратный и решительный.

– Я не стану вам отвечать, – твердо сказала она.

– Я чем-то обидел вас? Дело в этом? – настойчиво спросил он.

Билли вдруг засмеялась.

– Нет, но если вы решили забросать меня наводящими вопросами, в надежде выудить нужный ответ, то у вас ничего не выйдет, сэр!

– По крайней мере, мы разобрались, что дело не во мне, – с облегчением вздохнул Бертрам. – Может быть, с вами кто-то обошелся невежливо?

Девушка замотала кудрявой головой.

– Ничего не выйдет! – повторила она.

Бертрам решил изменить тактику. Он пристально уставился на Билли и принялся перечислять:

– Значит, это был Сирил? Уилл? Кейт? Вряд ли это Пит или Дон Линг!

Билли невозмутимо улыбалась. Ни одно из имен не вызвало у нее никакой реакции. Бертрам, сдавшись, уселся в кресло.

– Сдаюсь, вы победили, – признал он. – Но если бы вы знали, Билли, как опустела Страта после вашего отъезда! Мы с Уиллом были безутешны, и даже Сирил целую неделю играл только заупокойные мессы.

– Правда? – просияла Билли. – Я так рада!

– Вот уж не думал, что это повод для радости!

– Я не это имела в виду, я…

– О Билли, лучше ничего не объясняйте! – прервал ее Бертрам. – Сдается мне, лекарство ваше хуже болезни.

– Чепуха! Я хотела сказать, что мне нравится, когда по мне скучают, – обиженно сказала Билли.

– То есть вы радовались! Когда я страдал, когда Сирил всю Страту вогнал в минорную тоску, а Уилл бродил по дому со Спунки в руках, точно привидение! Бессердечная! Пусть бы несчастный Уильям не вызвал у вас ни слезинки, но при виде розовой ленты на шее Спунки вы бы разрыдались!

Билли довольно рассмеялась.

– Дядя Уильям правда повязывал ему ленту?

– Да. А потом Пит наябедничал мне, что за драгоценным фарфоровым чайником дядюшка Уильям хранит черепаховую шпильку и обтянутую коричневым шелком пуговицу с вашего платья.

– Милый дядя Уильям! – мягко сказала Билли. – Как он был добр ко мне.

Билли хотела увидеть Сирила сильнее всех, возможно, потому что он редко приходил. Он держался в стороне, и поэтому Билли все время его ждала. Девушка хотела послушать его игру и поиграть для него. Она грустила и обижалась. Ни разу со дня ее возвращения он не проявил никакого интереса – настоящего интереса – к ее музыке. Да, он небрежно спросил ее, что она делала и у кого училась. Но, отвечая, она чувствовала, что он не слушает и что ему нет дела до ее ответов. А она так волновалась! Билли поняла теперь, что долгие месяцы обучения за границей предназначались исключительно для Сирила. Каждую гамму она отшлифовывала для его ушей, каждую фразу играла так, чтобы он одобрил ее. Теперь она оказалась в Бостоне, но еще ни разу не сыграла для Сирила ни единой ноты. Его лицо было холодным и безучастным, как океан, который раньше лежал между ними.

Билли не могла этого понять. Она, конечно, знала, о пресловутой нелюбви Сирила к женщинам и к шуму, но она не была ни женщиной в полном смысле этого слова, ни источником шума. Она была все той же юной девушкой (только ставшей старше на три года), которая когда-то сидела у его порога на верхнем этаже Страты и восхищенно внимала его словам. И тогда он был добр к ней, очень добр, с горечью думала Билли. Он был терпелив и интересовался ее делами, он с радостью согласился стать ее учителем, а теперь…

Иногда Билли думала, что ей стоит прямо спросить у Сирила, что случилось. Но так думала былая откровенная Билли, импульсивная Билли, которая ворвалась в комнату Сирила много лет назад и радостно объявила, что пришла познакомиться. Благоразумная осмотрительная Билли, которую три года воспитывала и «шлифовала» тетя Ханна, никогда так не думала. Но даже и эта Билли рассержено хмурилась и говорила, что стоит все же объясниться с Сирилом.