В спор о тонкостях религии Тацумаса вдаваться не стал. Буддизм хорош тем, что в нем есть множество самых удивительных учений и школ. И этим же плох. Любой урод всегда найдет для себя что-нибудь подходящее.

– Есть еще одно обстоятельство, вызывающее у меня сомнения касательно нашего сотрудничества, – мягко сказал мастер. – Ваши люди. Про них рассказывают ужасные вещи. Такое ощущение, что у них совсем нет морали.

– Ни капельки, – подтвердил Сарухэй. – Так называемых порядочных людей в свою организацию я не беру. Предпочитаю иметь дело с законченными мерзавцами. Во-первых, они дееспособнее. Ставишь перед ними задачу – выполняют, не боясь замараться, и ни перед чем не останавливаются. Во-вторых, с ними проще. Всегда знаешь, чего от них ждать. Держи такого покрепче за нефритовые шарики, хорошо ему плати – и он твой со всеми потрохами. А человек порядочный ненадежен. В какой-то момент может оказаться, что некий дурацкий принцип для него важнее воли господина. И он подведет. Ну их к бесам, порядочных. Увидите, почтенный господин Сиракаба, две наши команды сойдутся, как белый Инь и черный Ян. Дополняя друг друга, мы будем несокрушимы. Соглашайтесь! Проси сенсея, Хання.

Макака отмочила штуку: опустилась на коленки и трижды ткнулась лбом в татами. Ее хозяин расхохотался.

Тацумаса тяжело вздохнул. Он очень не любил говорить людям в лицо неприятные вещи, но иногда просто не остается выбора.

– Сделайте милость, Тадаки-сан. – Голос мастера был негромок, но тверд. – Встаньте и уйдите, не допивая сакэ. Прошу прощения за невежливость, но я больше не могу смотреть на ваше некрасивое лицо. Боюсь, вырвет. У меня слабый желудок.

Сарухэй, конечно, обиделся – кажется, больше всего на «некрасивое лицо». И, конечно, захотел убить Тацумасу. Разбойник думал, это будет очень легко, потому что он пришел на встречу с четырьмя вооруженными до зубов «гвардейцами», а при Тацумасе находился только тихий старичок Иида со своим бамбуковым посохом, на который он опирался при ходьбе, будто его непрочно держали ноги. Но Иида-сенсей руководил

школой Содзюцу

[43] и не имел себе равных в Искусстве Копья. Со своим посохом он управлялся лучше, чем вышивальщица с иголкой.

Господин Иида крепко побил и телохранителей «ночного сёгуна», и его самого, причем сломал господину Тадаки обе руки, так что великий и ужасный злодей потом несколько недель не мог справлять нужду без посторонней помощи. Этого унижения адепт Акунин-сёки мастеру Китодо не простил, и с тех пор между ними тянулась нескончаемая война. Жертвы в ней были несопоставимы. Люди Сарухэя в худшем случае получали тумаки или теряли лицо, попадая в позорные ситуации. Ученики Тацумасы, если они оказывались недостаточно ловки, платили за это жизнью. За минувшие годы погибли уже семеро, причем двое очень жестокой смертью. На самого Тацумасу было совершено несколько покушений – впрочем, весьма неуклюжих.

Эта-то опасность была нестрашная, даже полезная. Она помогала ученикам совершенствовать свое искусство и держала их в постоянной готовности к любым неожиданностям. Но в последнее время чертов Сарухэй изобрел новую тактику. Он перестал охотился за людьми Тацумасы, застать которых врасплох было трудно. Мерзавец начал обрывать нити, связывавшие школу Китодо с городом, обрезать питавшие ее корни. Уже несколько десятков давних надежных партнеров, всегда помогавших Тацумасе – хозяева гостиниц и ресторанов, торговцы, лодочники, мамы-сан публичных домов – с глубокими извинениями известили мастера, что больше не смогут поддерживать с ним отношений, ибо получили письмо от «Обезьяньей руки»: всякое сношение с Китодо будет караться жестокой смертью. После того, как вся семья одного непонятливого садовника, всего лишь поставлявшего в Дом-под-березой свежие цветы, была найдена зарезанной, никто уже не смел игнорировать такое предупреждение. Защитить всех было не под силу даже великому Тацумасе.

Кольцо блокады сужалось, начиная создавать серьезные неудобства. С «Обезьяньей рукой» пора было кончать.

Ах, как просто было бы это сделать, если б не Канон о неубийстве! Чик-чик, и нет ни Сарухэя, ни его «гвардии». Но это значило бы самому превратиться в Кровавую Макаку.

Тацумаса думал-думал и наконец придумал. Не зря его называли великим.

«Золотой Коку»

На одном страхе никакая власть долго держаться не может, даже самая жестокая. Для прочности ей требуется нечто большее – нечто бесплотное, поражающее умы. Что-то завораживающее. И Тадаки эту древнюю истину отлично знал, он ведь был гений злодейства.

Фокус, придуманный Сарухэем, был по-своему красив – у Зла тоже есть своя красота, притом могущественная.

Даже вдали от Эдо, где-нибудь в Осаке, да хоть бы и в Нагасаки, куда «Обезьянья рука» не дотягивалась и где никого запугать не могла, люди слышали о «Золотом Коку». Такого рода легенды распространяются широко и далёко, ибо их интересно передавать и слушать.

С блестящими глазами, с придыханием люди по всей Японии рассказывали, что в Эдо есть великий и неуловимый разбойник Сарухэй, у которого хранится огромный слиток чистого золота весом – вы не поверите – в целый

коку

[44]! Это трудно вообразимое сокровище сплавлено из несметного количества награбленной звонкой монеты.

Да, Сарухэй умел владеть умами. Коку золота, годовой доход целого княжества, – это ведь не только огромный денежный капитал, это еще и миф, волшебный талисман, знаменующий несокрушимость преступной империи. Тадаки желал бы, чтобы его банду называли «Кин-итикоку-гуми», «Шайкой золотого коку», но «Обезьянья рука» звучало лучше и легче произносилось, а над языком не властен даже самый грозный акунин.

Идея, пришедшая в голову Тацумасе, тоже была очень красива. Она соединяла выгоду и изящную простоту.

Если украсть «Золотой Коку», миф о великом Сарухэе лопнет. Рассыплется и всё его могущество. «Ночной сёгун» потеряет не только главное свое богатство – он лишится лица. Прежде всего в глазах собственных подручных. Ведь они подонки, не ведающие ни верности, ни долга. Ослабевшего и опозоренного главаря они раздерут на части, а потом перегрызутся между собой. Пачкать руки уничтожением врага Тацумасе не понадобится. Всё произойдет в полном соответствии с буддийской максимой «Аку ва аку-о куу» – «Одно зло пожирает другое». И потом господин советник Касидзава легко подметет осколки страшилища, развалившегося на куски.

Где хранится «Золотой Коку», было известно всем. Сарухэй не делал из этого тайны. Наоборот, он кичился тем, что не прячет свой гигантский слиток, ибо никого не боится. Время от времени избранным гостям дозволялось полюбоваться сияющим чудом, и те потом рассказывали об увиденном. Это лишь расцвечивало легенду.

Резиденция у «ночного сёгуна» была под стать репутации: торчащая из моря скала, похожая на драконий клык или, по мнению некоторых, на детородный орган. Дом назывался напыщенно: Мисаго-но-су, «Гнездо морского ястреба». Оно было подобно неприступному замку. Из воды наверх по отвесной стене не вскарабкаешься, да и не пристанешь – волны разобьют челнок о камни. Попасть на скалу можно было только по мостику. Берег был совсем рядом, в каких-то пятнадцати

кэнах

[45], но доступ на скалу очень хорошо охранялся. В караульне, как выяснил Тацумаса, всегда находились девять охранников, а по узенькой воздушной тропе мог пройти лишь один человек. Сколько бы врагов ни напало, их можно было убивать поочередно. Хотя кому взбредет в голову соваться в когти ястребу?

Бывавшие в «Гнезде» рассказывали, что «Золотой Коку» лежит в гостиной на самом видном месте – в почетной нише, под свитком с каллиграфическим девизом «Акунин-сёки». Сарухэй не опасался воров. И как бы они вынесли такую тяжесть? Чтоб поднять ее, требовалось четверо крепких мужчин, но по мостику им было не протиснуться. Слиток был изготовлен на скале, никогда ее не покидал, да и не мог покинуть.