— Вот он, нащупал! А кто-нибудь из членов клуба в последнее время терял Тиресия? — небрежным тоном поинтересовался Маса — и внутренне замер, как рыболов, готовый дернуть натянувшуюся леску.

— Нет.

Метр пыхтя поднялся.

Какое разочарование! Крючок пуст.

— ...Из членов клуба никто. Но такие же брелки есть у всех, кто здесь работает. И наша джазовая певица Мари-сан позавчера пришла без ключа. Где-то обронила. Ничего, я ее впустил.

— У вас есть и джазовая певица? — сладко поинтересовался Маса. — Как это современно! Где же она?

— Вот-вот появится. Сейчас как раз без трех минут полночь — У Гомера кроме уникального обоняния организм, кажется, был еще и оснащен встроенным хронометром. — Ровно в двенадцать она выйдет и споет одну песню. Всегда только одну, и никогда не исполняет на «бис». Некоторые специально приходят, только чтобы послушать этот номер. Мари-сан поразительно талантлива, она вам понравится!

— Не сомневаюсь, — улыбнулся сыщик и отпустил полезного человека, искренне его поблагодарив.

Расследование оказалось недлинным и приближалось к концу.

Действительно — ровно в полночь на эстраду вышла долговязая худющая особа в облегающем зеленом платье, стриженная а-ля Мэри Пикфорд. Маса так и впился в нее глазами.

Элегантная, по-змеиному гибкая, походка — будто танец. По неприятной современной моде на узость и угловатость певица несомненно считалась стильной. Лично Mace всегда нравились женщины полные, похожие на румяную грушу, эта же напоминала гороховый стручок. Впрочем, здешней аудитории было все равно, как она выглядит.

— Ну, попалась птичка, стой, — ласково пробормотал международный сыщик, очень довольный своей дедукцией. Всего один день понадобился, чтобы выявить главного подозреваемого в таком головоломном деле!

Сказано было хоть и вслух, но тихо. Однако Эротосфен, наследник торговой империи, за которого метр заранее извинился, обернулся от своего столика и сердито прошипел:

— А можно не орать?

Потом приложил ладонь ко рту, крикнул в сторону сцены:

— Добрый вечер, Мари! Мы вас ждали!

Ну как — «крикнул». Обычные люди таким голосом подзывают кошку.

По залу прокатилась волна странно приглушенных аплодисментов. Зрители (то есть слушатели) сдвигали ладони почти беззвучно.

Любимица публики покачалась, пощелкала длинными пальцами, задавая оркестру ритм. Но сначала зазвучал только голос. Он был неожиданно низкий, хрипловатый, обволакивающий и какой-то очень интимный. Будто в ванной мечтательно и немного грустно поет сама себе молодая женщина, а ты подслушиваешь, да еще и подглядываешь. От этого стыдно, но так хорошо, что ни за что не отвернуться.

Ах, как это было прекрасно! Маса никогда еще не слышал такого чувственного пения — куда там Вяльцевой или даже Плевицкой!

«Blackbird, blackbird singing the blues all day right outside of my door», — пела она, и хотелось быть дроздом, чтобы только весь день сидеть у нее за дверью. Когда же певица печально пожаловалась: «No one here can love and understand me», Maca удивился, что мужчины не закричали с мест: «Я, я полюблю и пойму тебя!» Просто все вокруг были сдержанные японцы, да еще, наверно, не понимали по-английски, а что касается самого Масы, то он-то знал: поет преступница, и поддаваться ее чарам ни в коем случае нельзя.

На инструментальном проигрыше волшебница вдруг отмочила штуку — стала отплясывать одна, в кромешной тьме, непонятно для кого. Движения были поразительно точные — и не подумаешь, что слепая.

Этот никем не оцененный, избыточный артистизм поневоле восхитил Масу. Вот что такое настоящее искусство! Оно даже не нуждается в ценителях, оно появляется, потому что не может не появиться. Так великий мастер уруси покрывает свои изделия не тремя и не четырьмя, а пятнадцатью слоями лака. Снаружи этого не будет видно, но красота, не доступная глазу, все равно красота.

Еще отраднее, однако, было другое. В отличие от дедушки Тиресия эту кобру было очень легко вообразить скользящей по темному банковскому депозитарию. Многолетнее чутье на хищную фауну подсказывало бывалому сыщику: это тот, кого ты ищешь.

Вот слепая исполнительница дотанцевала, допела, послала всем воздушный поцелуй без участия рук: просто почмокала губами воздух.

В зале долго шелестели аплодисменты, звучали тихие возгласы «Браво! Браво, Мари-сан!»

Певица отошла к барной стойке, села нога на ногу. Очень неприлично, японки так не садятся, но кто тут увидит? Официант подал ей высокий бокал, в который по новейшей моде была воткнута соломинка. Вспыхнул огонек зажигалки, при котором в причудливом преломлении иконоскопа тонкое лицо певицы запереливалось всеми цветами радуги, а огромные глаза, даром что незрячие, по-кошачьи зафосфоресцировали.

Маса поднялся, потянулся. Мягко двинулся к добыче.

— That was a most impressive performance, —  сказал он, подойдя к бару. В виду имелось не столько пение, сколько ограбление.

Женщина повернула голову. Вблизи ее лицо было еще экзотичнее. Глаза — как два черных колодца, в глубине которых мерцает студеная вода. Масе вспомнилась испанская пословица. «Голубые глаза говорят: полюби или умру; черные: полюби или убью». Эта, пожалуй, убьет — ресницами не дрогнет. Но одинокий ронин знал про себя, что его слабость — женщины-кошки, с которыми никогда ни в чем нельзя быть уверенным. И даже женщины-кицунэ, с которыми можно быть уверенным, что до добра они не доведут.

— Я не понимаю по-английски, — ответила певица, лениво оторвав от соломинки пухлые ярко-оранжевые (фокусы иконоскопа) губки.

Это было удивительно.

— Но когда вы пели, не ощущалось ни малейшего акцента!

— У меня абсолютный слух, — губки чуть раздвинулись в улыбке и сразу изменили цвет на ярко-голубой. —  Я как попугай. Он ведь всё повторяет без акцента... А как вы узнали, что я осталась в зале? Обычно, закончив выступление, я сразу ухожу за кулисы.

Ни в коем случае нельзя было, чтобы подозреваемая насторожилась. По счастью Масе вспомнился нюхастый метрдотель.

— У вас такой изысканный, чувственный аромат. Он притягивает и не отпускает.

Мари кивнула, словно это было самое обычное объяснение.

Со слепой женщиной удобно то, что можно без стеснения пялиться на нее в упор. Именно этим сыщик и занимался.

Очень странное лицо, даже без учета колористических экспромтов иконоскопа. Все детали, каждая по отдельности, мягко говоря не идеальны. Слишком высокий лоб, нечеткого рисунка брови, островатый подбородок, длинноватый нос. А общее впечатление — как от картины художника Врубеля «Царевна Лебедь». Взгляд не оторвешь.

На длинноватый нос Маса посмотрел с особенным вниманием. Для незрячих очень важны запахи. По ним составляется впечатление о собеседнике. Пожалуй, имеет смысл подышать ртом, чтобы эта преступная, но очень привлекательная женщина лучше ощутила аромат силы, храбрости, странствий и мужественного одиночества с привкусом тоски по тому, чего не вернуть.

Но Мари не стала жадно втягивать воздух, а недоверчиво качнула головой.

— Насчет изысканного аромата — может быть. Если же вас привлекает чувственность, обоняние должно было притянуть вас к столу, за которым сидят наши красавицы. Повернитесь на юго-восток и как следует принюхайтесь.

— Я не ценитель женщин-собак, которых можно подозвать свистом или подманить косточкой, — сказал Маса, рассматривая фигуру худосочной красавицы. Фигуры практически не было.

Мари задумчиво произнесла:

— У вас очень интересный голос.

А про очень интересный запах ничего не сказала, и Маса на всякий случай перестал дышать ртом.

— ...Весь день у меня было предчувствие, что нынче ночью что-то случится. Что-то прекрасное. Или ужасное, — тихо продолжила красавица, к которой очень подходило невежливое русское выражение «ни кожи, ни рожи», а все равно она была красавица, и этот парадокс, пожалуй, манил больше всего. — Может быть, это вы?