Время неумолимо неслось вперед, а они все никак не могли найти способ проникнуть в лагерь. Отдышавшись, они снова пошли вдоль бетонного забора, как вдруг их настиг свирепый собачий лай и окрик охранника, вероятно, совершавшего обход. Прозвучал звук взведенного оружейного курка, дуло уперлось в живот Кёльнера. Агну охранник осветил светом фонаря, слишком яркого, чтобы его можно было выдержать хотя бы непродолжительное время.

Их грубо затащили на территорию лагеря, приказали стоять на месте. В окружающей темноте и бликах фонаря Харри пытался разглядеть фигуру Агны, но ему никак это не удавалось. Вдруг дуло ружья отвели от него, охранник вытянулся по стойке, щелкнул каблуками, воздевая руку вверх под углом в сорок пять градусов. Верный сын нацистов, онемевший при виде самого штандартенфюрера, он безумно пялился на Кёльнера, наверняка ругая себя за столь грубое обращение с высоким чином.

Харри посмотрел в выпуклые глаза охранника, которому было от силы лет двадцать, и зло улыбнулся.

Охранник с ненавистью уставился на Агну, ослепляя ее слишком ярким светом ручного фонаря с большим внешним стеклом.

На уличных празднествах обновленной Германии огромные прожекторы, бьющие в небо столпами света, были обычным явлением. И подобные световые трюки очень быстро стали одним из первых атрибутов нацистов. Слишком яркий свет слепил, сбивал с толку, делал из человека жертву. Выставляя руку вперед, желая защититься от пронзительного свечения, он уже признавал свою вину. А дальше…дальше оставалось совсем немного, – до того момента, как он, ослепленный, бледный, схваченный ночью, готов был признать все, что делал и все, о чем даже не думал. Излишне говорить, что недостатка в «признаниях», выбитыми нацистами в подвалах и тюрьмах, позже – в бесчисленных лагерях, – не было. По лицу юного нациста расплылась улыбка. Коротко взглянув на женщину еще раз, он замахнулся, чтобы ударить ее прикладом ружья.

– Стоять! – молниеносно перехватив руку мальчишки, Кёльнер выдавил из его онемевших пальцев оружие, – вы сошли с ума, юнкер? Это новый сотрудник лагеря, – голос Харри звучал так вкрадчиво и тихо, что по спине солдата прошла волна озноба.

Блондин отпустил охранника, рывком отбрасывая его в сторону. Солдат пошатнулся, но сумел удержаться на ногах. Штандартенфюрер взглянул на новую сотрудницу лагеря и снова перевел взгляд на незадачливого фашиста.

– Даю вам две минуты на доклад об обстановке в лагере. Я слишком устал по дороге сюда, довольно того, что моя машина заглохла и я приехал в лагерь так поздно. Охранник выпрямился по стойке смирно, желая снова отдать фашистское приветствие, но, запутавшись в своих двух руках, так и не смог решить, какой же из них стоит салютовать. Громко сглотнув, он поправил воротник формы и начал сбивчивый доклад:

– Герр Вэккерле уволен с должности коменданта, господин штандартенфюрер, сейчас лагерь временно перешел под командование его первого заместителя. На сегодняшний день в лагере содержится шесть…нет, с-семь тысяч заключенных, яростных врагов Рейха! Почти каждый день поступают новые, которым необходимо перевоспитание…

– В каких условиях они содержаться?

– Б-ба-бараки, штандартенфюрер. Они живут в бараках. Неплохо живут, исправившихся мы освобождаем, но если выяснится, что они так и не исправились, нанесли Германии новый вред, их снова привозят сюда.

– Кто среди узников?

– Политические, штандартенфюрер, яростные противники фюрера!

– Наказания?

– Д-да… – охранник осмелился поднять глаза на высокого начальника, но так и не смог разглядеть его лица, наполовину скрытого козырьком фуражки, – там.

Солдат ткнул пальцем в сторону и опустил руку.

Резким кивком головы штандартенфюрер дал понять, что он намерен осмотреть место, где наказания приводятся в исполнение. Охранник судорожно дернулся, пробежал небольшое расстояние, затем резко перешел на шаг. Надзирательница лагеря, прибывшая в сопровождении начальника, молча шла за ними.

Позади двух бараков стояла наспех сколоченное подобие виселицы. Она вполне могла пригодиться средневековой испанской инквизиции, но, за неимением таковой, трудную и тяжелую работу по возвращению заблудших в лоно чистого разума приходилось выполнять работникам этого концентрационного лагеря.

Человек, подвешенный за руки, уже вывернутые в суставах, слабо пошевелился.

Штандартенфюрер подошел к нему, внимательно рассматривая его тощую фигуру. Лицо мужчины было в кровоподтеках и ссадинах, и больше походило на кровавое месиво.

– За что осужден? – в ночной тишине голос начальника прозвучал особенно громко.

– Коммунист!

Охранник остановился перед начальником в ожидании указаний.

– Снимите его и отнесите в барак.

С готовностью кивнув, солдат бросился к виселице, торопливо отвязывая тощее тело, которое через несколько минут мешком упало на землю. Он с трудом дотащил буйного коммуниста до деревянных трехъярусных нар барака, и поспешно вернулся к ожидавшему его начальнику.

– Надеюсь, при следующей встрече вы будете вести себя как должно солдату рейха, юнкер. Проводите.

Охранник кивнул, схватился за горло и побежал к главным воротам лагеря, уже украшенных фразой, которую вряд ли когда-нибудь забудут.

«Arbeit macht frei».

«Труд делает свободным».

Оказавшись за воротами, они шли молча. Но когда зловещая пустынная площадь Дахау осталась далеко позади, Эдвард посмотрел на Элис. Лицо ее было бледным и замкнутым. Как и прежде, Милн взял девушку за руку, желая скорее уйти из этого рукотворного ада.

Солнце неспешно просыпалось ото сна, пробиваясь слабым розовым цветом сквозь густую листву деревьев, когда они вернулись к «Мерседесу. Где-то вдалеке запели первые птицы. Впервые за все время, что длилась их вылазка, Элисон посмотрела на Милна.

– Ты в порядке?

Густые кудряшки упрямо закачались из стороны в сторону, и в следующий миг оказались под длинными пальцами Эдварда, словно багряный шелк, ласкающий кожу. Страстный поцелуй длился целую вечность и еще дольше: время потерялось и стерлось. Эдвард сходил с ума от нежности Элисон, опьяняющей и долгожданной, которой так давно жаждал и перестал ждать. И когда кольцо ее рук разомкнулось, освобождая его, он не дал ей уйти, и, обняв Элис, долго укачивал ее в теплом ветре раннего летнего утра.

Эдвард не помнил, когда улыбался так в последний раз, но Эл, сидя за столиком кафе напротив него, сказала, что он похож на мальчишку, укравшего сладости и далекого от раскаяния. Он рассмеялся. Глаза его лучились таким теплом, что оно было почти осязаемым. Именно из такого чистого света были сотканы настоящие солнечные зайчики.

– Харри? – если бы не Элисон, которая первой обернулась на женский голос, Милн вряд ли бы расслышал свое немецкое имя.

Высокая блондинка подошла ближе, с улыбкой рассматривая Кёльнера. Проследив за взглядом Элис, Эдвард наконец-то перешел в реальность, где его звала по имени статная блондинка.

– Ханна?

Красавица звонко рассмеялась и закружилась перед ним. Пышный подол белого платья, сделав несколько кругов, плавно опустился вниз. Несколько секунд бывшие любовники молча смотрели друг на друга.

– Познакомишь меня? – спросила Ханна, указывая взглядом на Эл.

Милн поднялся из-за стола и представил женщин друг другу.

Новость о том, что Агна – жена Кёльнера, фройляйн Ланг восприняла с улыбкой и удивленно посмотрела сначала на фрау Кёльнер, а потом и на Харри, спрашивая его взглядом, не шутит ли он?

Желая удостовериться в правдивости его слов, Ханна поцеловала Харри в щеку, задерживая губы в поцелуе дольше, чем упоминалось в учебниках по этикету. Взгляд голубых глаз медленно прошелся по его лицу, узкая ладонь легла на грудь и пальцы медленно очертили длинную линию шрама, скрытого светло-голубой рубашкой.

…Шел дождь. Самое начало рассвета. Солнце было алым и темным, его густой цвет, так похожий на глубину раскрытого сердца, окрашивал собою все, что было вокруг – трава, деревья, углы домов: все стало красным. Капли дождя мелкой дробью били по лицу и быстро убегали вниз, скатываясь в густую траву. Вот большая капля зависла на краешке его длинных ресниц и упала. Он так устал, – Элисон это знала. И не могла перестать смотреть на него, – таким невероятным было его лицо в ту минуту. Усталость снесла последние барьеры, и в глазах Эдварда она снова заметила отстраненность, которую много раз видела раньше. Но тогда она быстро пряталась, – за улыбку или взгляд, отведенный в сторону. Теперь же ей ничего не оставалось, как выйти к восходу солнца и дать ему время. На вдох и выдох.