…Это было 28 февраля. Позже его назовут «последним днем Веймарской республики», но на самом деле, эта республика исчезла в конце января того же года, когда Гитлер пришел к власти. В тот февральский день я, несмотря на протесты Эдварда, поехала в Берлин одна. Предлог у меня был более, чем серьезный – я записалась в салон красоты, где мне должны были сделать модную короткую стрижку. Если уложить волосы «мягкими волнами», то вы несомненно попадете в число самых модных девушек. Помню, как перед моим уходом я спорила с Эдвардом, доказывая, что теперь короткая дамская стрижка – такая же необходимость, как высокий рост, хорошее сложение и голубые глаза у арийцев. Было и смешно и грустно смотреть, как он уверял меня не обстригать волосы, говоря, что они очень красивые, но мы оба знали, что и ему, и мне необходимо стать «истинными немцами». И чем скорее – и больше – мы сольемся с беспокойными толпами людей на улицах Берлина, тем лучше для нас. Я задержалась в городе гораздо дольше, чем планировала. Любой хороший агент знает, что помимо языка той страны, в которой он выполняет задание, очень важно владеть невербальной стороной общения. Именно поэтому после парикмахерской я долго гуляла по улицам города, рассматривала прохожих – мужчин, женщин, детей. Кто-то торопливо перебегал улицу, кто-то ждал трамвай на булыжной мостовой, а один мальчик, лет восьми, выбежал на улицу из булочной и едва не упал, пытаясь на ходу поправить непонятно как оказавшуюся на его голове большую кепку. Он улыбался так задорно и счастливо, что мне показалось, будто тревога, которая окутывала Берлине со всех сторон, растворилась. Сейчас странно об этом вспоминать, но до 1933 года Берлин обладал огромной славой, которая ничуть не уступала легендам, сложенным о Лондоне или Париже. Берлин влюблял в себя множество людей, именно здесь люди самых разных взглядов и предпочтений чувствовали себя свободно и легко. Не случайно Кристофер Ишервуд позже скажет об этом городе: «Берлин значил – мальчики».

О пожаре в Рейхстаге стало известно около десяти вечера. Я была в толпе прохожих, замерших при виде бушующего огня. Пламя вырывалось сквозь купол, сжигая великолепное здание изнутри. Как завороженные, мы следили за огненным представлением. И это было именно представление. На него пожаловали самые «первые люди» – я видела как стремительно, почти шаг в шаг, Гитлер и Геббельс подошли к Герингу, который уже был у здания. Они о чем-то говорили и Гитлер резко взмахнул правой рукой. Черная чёлка упала ему на лицо, и он снова гневно поднял руку.

…Огонь тушили несколько часов, и еще до того, как пламя затихло, Геринг объявил, что это был поджог. Во всем обвинили коммуниста Маринуса ван дер Люббе и еще нескольких человек. После «суда» Маринуса, которого многие считали неуравновешенным пироманом, казнили. Отсечение головы. Но это было позже, осенью. А на следующий день, в первый день весны, по указанию Гитлера, были подписаны указы, ограничивающие неприкосновенность личности и собственности, свободу слова, печати и тайну переписки. Начались массовые аресты, были открыты «дикие тюрьмы». Это стало началом террора. Когда я вернулась в Груневальд, Эдвард ходил по комнате как часовой, шаг за шагом измеряя ее своими длинными ногами. Увидев меня, он остановился и закрыл глаза, что-то прошептав. А я, помню, не могла перестать улыбаться. Мне снова стало очень страшно. За себя и за нас. И за мальчика с батоном в руке, который, может быть, так и не дорастет до своей большой кепки.

– Где ты была? – вопрос прозвучал резко, но Элисон этого будто не слышала.

– Рейхстаг горит, – только и смогла произнести она, глядя перед собой широко раскрытыми глазами. Сбросив маленькую черную сумочку, на которой еще блестели дождевые капли с руки в кресло, девушка быстрым шагом подошла к радиоприемнику, и остановилась.

Конечно! Как она могла забыть? Нужно составить сообщение, согласно таблицам для бухштабированию, и только потом передавать его в центр. Эл тяжело вздохнула. Какая глупость! Если так пойдет и дальше, ей не стать хорошим разведчиком. И тогда…кто знает, где она окажется? Может быть, ее, как и сотни других людей, затолкают в грузовик и увезут в одну из тюрем на пытки? Эшби отошла от радиоприемника и не глядя села на край дивана.

– Я видела их. Гитлер, Геббельс и Геринг. Геринг бы там раньше остальных. Как думаешь, это…

– Поджог? Вполне возможно, – Милн спрятал руки в карманы брюк и посмотрел на Элис.

Черная плотная юбка закрывала ее колени, а пальцы ног упирались в ковер почти вертикально, словно она была балериной, которая готовится к выступлению. Но Эл выглядела так, словно не чувствовала своей неудобной позы. Она смотрела прямо перед собой и что-то говорила, но голоса не было слышно, – только видно движение губ. Волнистая прядь остриженных волос упала на лоб, похожая в свете настольной лампы на медный луч закатного солнца.

Милн посмотрел на носки своих домашних туфель.

– Я был там.

Прошло несколько секунд, прежде чем Элис ответила.

– Зачем? – взгляд зеленых глаз, которые в полумраке казались черными, был таким удивленным, что у Эдварда мелькнула мысль: а не розыгрыш ли все это? Эта поездка, свадьба, вечер в доме Геббельса? Правда или ложь? Как та игра, в которую он с мальчишками играл в детстве. Может быть, Эшби гораздо лучший разведчик и настоящая актриса? Милн улыбнулся. «Ни один вариант не стоит исключать из поля зрения» – так ему говорили. А он старался ее оберегать, беспокоился о ней. Настолько сильно, что поехал за Элисон, но так и не нашел ее на площади у Рейхстага. Зато прекрасно видел, как беснуется Гитлер в разговоре с Герингом, не забывая о своей экзальтированной жестикуляции. Милн вернулся в Груневальд и передал срочное сообщение в Центр: «Рейхстаг горит. Не исключаю, что это провокация Гитлера. Подробности позже». После этого он долго молчал, обдумывая все происходящее, а потом включил радио, – и снова зазвучал вальс Шопена, быстрый и легкий, словно крыло радужной перелетной птицы, влюбленной в солнце.

Когда роль, исполняемая человеком, стирает саму его суть и становится новой, приобретенной сущностью, под которой уже почти не различить стертые черты настоящей личности?

– Искал тебя, – его губы были все еще растянуты в улыбке. На лице Элис появилось нечто, похожее на изумление. Она помолчала, будто пробуя слова на вкус.

– Мне кажется, я отвлекаю тебя, – она посмотрела на Эдварда, и не увидела на его лице ничего, что убедило бы ее в обратном: только усмешка, медленно сходящая с губ.

– Да. Пожалуй, даже слишком сильно.

Милн кивнул и тоже посмотрел на нее.

Молчание.

– В таком случае, не буду больше тебе мешать. Я переезжаю в другую комнату.

Растрепав аккуратную укладку, сделанную в салоне, Эл поднялась с дивана.

– Ты не можешь, Ильза придет утром, – раздраженно заметил Эдвард в попытке остановить Эшби. Ничего не ответив, она вышла из гостиной.

Утро первого марта было холодным и пасмурным. Ранние пешеходы мерзли на остановках в ожидании трамваев. Кто-то сильнее кутался в не слишком теплое пальто, и можно было заметить, как жительницы Берлина, проходя по улицам быстрым шагом, оглядываются по сторонам, останавливаются, и потирают озябшие ладони, смотря на них с какой-то досадой или растерянностью.

Ночь с 28 февраля на 1 марта была страшной для людей и богатой – на улов – для гестапо, тайной полиции, которая с приходом нового шефа, – «дяди Германа» – очень популярного среди обычных берлинцев, великолепно игравшего одну из своих излюбленных ролей – добродушного толстяка – быстро стала ночным кошмаром многих и многих жителей города. Полицейские грузовики курсировали по Берлину в поисках новых жертв, и недостатка в них не было. Прохожие с волнением и тревогой смотрели на проезжающие мимо полицейские машины, переполненные схваченными «инакомыслящими» нового победоносного режима, и не могли знать, что, может быть, именно им довелось увидеть людей, посаженных за решетки черных грузовиков, в последний раз.