— Хорошо! Не выключайте. Минут через двадцать будет какой-нибудь ответ.

— Товарищ Гасанов, Николай! Идите к столу. Стынет все, — Джордано подошел сзади. — Когда будет ответ, мы услышим.

За обедом Макарыч рассказал Аванесу с Николаем подробности происшествия на побережье.

Подрывная группа должна была, по видимости, взорвать строившуюся недалеко от Адлера плотину для небольшой гидроэлектростанции. Кроме того, что из-за взрыва оказались бы сорваны планы по вводу в строй весной трех крупных санаториев, два из которых принадлежали военным, вода затопила бы и ближайший рабочий поселок. На счастье курортного городка террористическая группа наткнулась на не в меру любопытных комсомолок. Девчонки подались в горы за распустившимися рододендронами. Дело было тайное — природу надлежало беречь, а не обдирать охапками заповедный кустарник. Но у одной из девчачьих подружек родился первенец, а это грех было не отметить чем-нибудь необычным. Взяли в лесхозе лошадей, прихватили для надежности охотничье ружье — вдруг в лесу волк или медведь встретятся и отправились. На беду слишком крупный встретился зверь.

На этом месте рассказа Макарыч надолго замолчал, мужики-милиционеры, потупившись над тарелками, перестали даже жевать.

— Ну, и?

— Девчата заметили в лесу чужих людей. Время, сами знаете, какое! Галинка младшей, Машухе велела затаиться, а они вдвоем с Нюрой взялись последить. Да, куда там! Заметили их видно сразу, еще и в каньон заманили. Подстерегли они девушек, одним словом, — Макарыч опять вздохнул и на время совсем замолчал.

— Ну? — повторил, напрягшийся, как струна, Джордано.

— Да, что ты нукаешь, не запрягал! — Макарыч зло потянул носом. Наконец продолжил. — Хоть Галина и заметила неладное, даже из ружья пальнула в одного из бандитов, но… Одной только младшенькой Машухе удалось уйти. Она чуть в стороне от старших была, ее сразу не заметили. Так что, пока бандиты с Галей и Нюрой разбирались, сбежала она, да по дороге лошадь ногу повредила. Ночью уже на жилье вышла. Пока по тревоге народ собирали, пока то, да се. Только к обеду на место и попали. В общем споганили они их. Мучили сильно, прежде чем убить…

Макарыч снова молчал, и Николай, за время рассказа не оторвавший от него взгляд, перевел глаза на Джордано. Ему почудилось или это было на самом деле, что зов учителя усилился. Он увидел посеревшее лицо человека, взгляд которого светился такой ненавистью и болью, что Николаю стало страшно. Инстинктивно ему захотелось заслонить учителя, чтобы никто не заметил его состояния. Он обвел взглядом собравшихся, но милиционеры были заняты собственными воспоминаниями страшной картины, и только капитан неотрывно смотрел на Джордано. Казалось он, что-то хотел сказать или сделать.

Звяканье ключей и скрежет отодвигаемой решетки были теми ставшими почти единственными условными сигналами, что возвращали Джордано к действительности. С обычной силой пришли ощущения голода, жажды и того сводящего с ума морока, единственным, но временным избавлением от которого было пойло, которым его поили раз в два или три дня и дополнительно в качестве поощрения после каждого удачного боя. Наказывали тоже пойлом, вернее его отсутствием. Тогда от боли, что сводила его тело, он не мог нормально перейти в спасительное состояние прострации и ничего не чувствования, которое стало его единственной целью. Но сегодня отпирали решетку не его камеры. Бессильная злоба наполнила все его существо. Если бы не колодки, стягивающие за спиной руки и ноги, он бы кинулся грызть решетку, отделявшую его от остального помещения трюма. Колодки, стягивающие локти, появились года три назад хотя он давно уже даже не пытался вести счет времени, после того, как, научившись выдергивать руки из обычных кандалов, задушил двоих охранников.

Поняв, что сегодня ему ничего не дадут, Джордано попытался вновь отключить сознание, но странный инородный звук то ли писк, то ли плач, да слишком явное возбуждение в соседних камерах вдобавок к боли, сводившей его тело, от окончившего свое действие наркотика не давали расслабиться. Он открыл глаза и попытался сосредоточиться на том, что происходило в трюме.

В неровном свете двух принесенных масляных ламп, подвешенных на крюках у входа, он увидел женщин: одну в мужском платье дворянина-европейца, другую в платье служанки из состоятельного дома. Кафтан дамы был разорван в клочья, и она, тщетно стараясь прикрыть обнаженную, потемневшую от синяков грудь остатками рубашки, затравленно глядела на освобождаемых одним из стражников от цепей колодников. Молоденькая служанка, едва ли достигшая пятнадцатилетнего возраста, прижимаясь всем телом к госпоже, тонко на одной ноте скулила.

Колодники, содержавшиеся в трюме с Джордано, не были рабами. Это были проштрафившиеся члены пиратского экипажа, попадавшие сюда за долги, дикие драки с резней, бунт против капитана. Их выпускали, когда команда шла на дело.

Сейчас, образуя все теснее сжимавшийся круг, они скалились на невиданный в этом месте товар. Мало кто из здешнего сброда даже по пьяни мог мечтать о женщине высшего круга. Попав в плен, подобная женщина была не по карману людям дна, и они стремились поскорее сбыть ее с рук, урвав лишнюю горсть монет. Но этих привели к ним на растерзание, и они все теснее сжимали круг, разжигались похотью.

Когда казалось, что еще мгновение и сброд кинется на женщин, в трюм, стуча каблуками, влетел Мустафа, размахивая саблей и горящим факелом, визгливым от злости голосом пытаясь остановить колодников.

Пришедший несколько в себя от невиданного действа, Джордано безразлично отметил, что выглядит Мустафа потасканным старым сморчком, смешно размахивающим сабелькой. Но следом он вначале ощутил, а потом и увидел, спускающегося в трюм Ахмеда. От чувства опасности у Джордано поджались уши, и он почти прикрыл глаза, стараясь ничем не привлечь внимания хозяина. Хозяин же был мертвецки пьян, едва держась на ногах. Он втащил бочонок вина и кинул его прямо в толпу:

— Пейте, гады, угощаю! Чтобы мне от стервы этой — места живого не осталось!

— Что же ты творишь, господин! Смилуйся, денег ведь она больших стоит! — Мустафа вцепился в колени хозяина.

— Ты! Мне указываешь? — Ахмед поднял, как тряпку, управляющего с колен, встряхнул. — Мне указываешь! К девкам отправляйся, старая развалина!

Бессмертный столкнул Мустафу в трюм, пьяно заржал, пошатнулся и вперил-таки взгляд в раба, открывшего от изумления глаза.

— А, и ты очухался. Хочется сладенького? Если от этих господ что останется, так и быть, и тебе перепадет! — Ахмед опять заржал, пошатываясь, развернулся к выходу.

— Эй, тащите бургундское! — крикнул кому-то на верх. Чуть не упал, потеряв равновесие. Стражник, отпустивший колодников, подхватил пьяного хозяина и потащил на палубу.

В трюме на мгновение наступила гробовая тишина. Колодники, казалось, размышляли с кого начать: с ненавистного, минуту назад всевластного помощника капитана, отданного им на расправу, или с замолкших от ужаса женщин.

Потом по трюму прошел вой, и толпа разделилась. Одни кинулись на Мустафу, цепями выбили из его рук саблю, повалили. Другие, отталкивая друг друга и дерясь, набросились на женщин. Минут через пять тело Мустафы окровавленной кучкой осталось лежать вблизи решетки джордановой камеры. Сабля, почти до последнего мгновенья не выпущенная из рук, валялась рядом с телом, а вся толпа скопилась у выхода из трюма, где насиловали женщин.

Джордано обессилено закрыл глаза: если бы ему на мгновение эту саблю. Только на мгновение! Он завыл страшно, по-волчьи, на одной ноте. Ни один из колодников, увлеченных своим делом, даже не обернулся. Но сломанное, избитое и изрезанное ножами тело управляющего зашевелилось. Джордано увидел, как тот ползет к решетке. В окровавленной руке зажат ключ. Мустафа попытался встать, раз, другой. Упал, дернулся, ключ выпал из обессилившей руки.