— А если сбежит? Полдня загоняли, чтобы смылся?

— Так свяжем.

— Ох, не нравится мне это. Ладно, давай веревку.

— Ноги получше связывай.

— Без тебя знаю.

— Давай стрелы вынимать, держи крепче, пока я выдергивать буду. Уй…

— Осторожнее, мои отравленные были.

— Раньше сказать не могла?

— А может, пусть дальше ногами топает? Чего надрываться.

— Нет уж, один уже топал, так и не поймали…

— Ой, девочки, я вот думаю, а как они это делают?

— Что?

— Ну… обслуживают… чтобы дети появлялись?

— А кто их знает, вождь никогда не говорит, начальницы тоже. Меньше знаешь, крепче спишь.

— Я как-то спросила подругу, у нее сестра прислуживает одной из командного состава, говорит, это, видимо, больно очень. В прошлом сезоне у той мужчина целую неделю был, она так орала ночами, бедняга…

— Ужас, хорошо, что мы еще не дослужились…

— Все равно придется рано или поздно… Не отвертишься.

— О, гляди, кажется, очухивается.

— Уф, слава богам!

— Ну что, нож в сердце и потащили дальше?

— Не, погоди… я хочу его получше рассмотреть…

— Это зачем?

— Интересно, я еще живого мужчину так близко не видела.

— Насмотришься еще, если подойдет, он до следующей луны у нас пробудет.

— Ну да в шатре у вождя…

— Она права, нож в сердце всегда успеется, а так хоть посмотрим, что это такое. Он говорить-то умеет?

— Те трое разговаривали…

— Эй, ты! Тебя как зовут?

— Так он тебе и сказал.

— Давай у него спросим, он раньше женщин обслуживал?

— Тс-с-с-с-с-с-с-с! Что ты несешь!

— А что? Сразу и выясним, может, ему тоже лошади больше нра…

— Так! Замолчали обе! Я сама спрошу!

— А чего ты?

— Потому что я пока что здесь главная. И вообще, отойдите вон туда за пригорок, видите, как он на вас смотрит, глаза того гляди выпадут, боится, наверное…

— Бр-р-р-р. Холодно тут, чего она там так долго. Надо было хоть шкуры прихватить, завернуться.

— Они стрелять мешают. Нет, действительно, что можно делать столько времени, слушай, может, он там ее того…?

— Что того?

— Убил…

— Он же связан.

— Ну, мало ли.

— О, идет, наконец-то. Ну, выяснила? Эй, что это с тобой?

— Ой, девочки-и-и-и-и…

— Ты что, его там одного оставила??

— Да не сбежит он, не переживай, я ноги ему пока развязывать не стала…

— А руки???

— …

— Подожди, Митос, я не понял, так ты что, больше к Всадникам не вернулся?

— Нет, Джо. Но и к амазонкам в лагерь тоже не попал. Эти трое, как только выяснили, что к чему, сами решили туда не возвращаться.

— Ну и Казанова, а еще тихим прикидывается.

— Я бы посмотрел, Маклауд, что бы ты сделал, когда перед тобой дефилируют три дамы, на которых из одежды только колчаны со стрелами и кожаные ремешки… К тому же, как выяснилось позже, они сами охотятся и отменно готовят. Ты будешь смеяться, но они даже пиво делать умели. Так что я прекрасно прожил с ними последующие пятнадцать лет, катаясь, как сыр в масле. Кроме того они были очень воинственными, так что первое время я даже и разницы особой не почувствовал — были братья, стали сестры… На самом деле я не собирался так долго с ними оставаться, но потом втянулся… все-таки перемена окружения идет иногда на пользу… ну а лет через десять они поостыли, им захотелось домашнего уюта… ну как обычно у женщин. Так я и подумал, какого черта… тем более к тому времени их племя разрослось до небольшого государства с матриархатом, по крайней мере, они думали, что это матриархат. Мне тоже захотелось осесть, пожить спокойно… Триста лет без единого поединка… Так что можно сказать, что меня изменили женщины. Правда, по их законам приходилось каждые десять лет заново жениться, но не то, что это мне сильно мешало… Однако с тех пор я очень разборчив, а то пару раз такое попадалось, что лучше бы я себе сам голову отрубил… Что, Аманда? Я что-то не то сказал?

Раз − Питер Уингфилд/Митос/доктор Бенджамин Адамс в «Горце», Новый Орлеан, 1808 г.

Два − Питер Уингфилд/доктор Роберт Хельм в «Королеве мечей», испанская Калифорния, Санта-Элена, 1817 г. Найдите десять отличий.

Эти вечерние визиты не входили в обязанности доктора Хельма. Строго говоря, нужды в его присутствии у полковника не возникало с тех самых пор, когда по городу прокатилась эпидемия лихорадки. И все же раз в семь-восемь дней, когда в маленькой церквушке уже отслужили комплеторий, а воздух был напоен ароматом ночного жасмина, доктор Хельм появлялся на пороге его кабинета. Монтойя поднимал глаза от бумаг и кивал доктору на кресло.

Под открытым окном фыркали лошади, переговаривались часовые, неумолчно трещали цикады. Полковник и доктор потягивали кальвадос, обсуждали цены на специи, сроки прибытия кораблей из Испании, военные действия на мексиканской границе. Легкий ветерок шевелил занавеси на окне. В такие минуты глаза доктора Хельма казались полковнику удивительно мудрыми − и такими древними, как будто видели и Тридцатилетнюю войну, и гибель Непобедимой армады, и все те исторические события, о которых он рассуждал, задумчиво щурясь поверх бокала.

− Вы говорите так, словно лично присутствовали в той зале, − заметил однажды Монтойя, когда у них зашла речь о модном придворном художнике и портрете некоей маркизы, который выставлялся на званом вечере около двадцати лет назад.

Хельм сдержанно улыбнулся.

− Чтобы распознать гения, не требуется видеть лично каждую из его работ. Поверьте, полковник, этот малый действительно безумец, но картины его принадлежат вечности.

− При всем уважении, доктор, я достаточно разбираюсь в живописи, чтобы отличать талантливые работы от мазни ярмарочного фигляра. «Капричос»! Оскорбление вкуса, общества и здравого смысла − вот что такое эти «Капричос»!

− О, когда-нибудь люди будут отдавать большие деньги, чтобы хоть один раз взглянуть на них.

Монтойя пренебрежительно хмыкнул.

− Ну что ж. Полагаю, мы этого никогда не узнаем.

− Не узнаем, − согласился доктор Хельм с непонятной улыбкой и перевел разговор на другую тему.

Полковник несколько раз тайком наводил справки, используя своих осведомителей в Испании и Британии, и, казалось бы, узнал о Роберте Хельме все, что было возможно. Ему доставляло удовольствие намекать, пускаться в воспоминания о знакомых, воевавших на Иберийском полуострове, и ловить на лице доктора следы тревоги.

Темнело, неловкий молодой адъютант приходил зажечь свечи в бронзовых подсвечниках и принести ужин. Доктор Хельм не всегда отказывался от угощения, и Монтойя ловил себя на мысли, что смотрит, как ловко его руки отделяют крылья от запеченного со специями цыпленка, а жареное мясо − от костей. Когда-то эти руки обтирали его пылающий в лихорадке лоб и держали рапиру у его горла. А совсем недавно зашивали и перевязывали глубокую рану на плече, которую нанесла ему эта hija de puta, Королева мечей.

− Может быть, вам стоит оставить ее в покое? − осведомился Хельм, отрезая подходящий по длине кусок суровой нитки.

− Отступиться? Думайте, что говорите, доктор! Я могу расценить такие слова как измену и пособничество опасной преступнице.

Монтойя сидел, опершись здоровой рукой на столешницу и вытянув раненую руку вдоль тела. Кровь медленно стекала в таз с розоватой водой.

− Как пожелаете, − пожал плечами Хельм и не очень-то нежно вонзил иголку в край раны. − Сейчас будет больно.

Разумеется, Монтойя знал, что доктор помогает этой девчонке. Как еще иначе объяснить, что она как ни в чем не бывало гарцевала на коне после столкновения с десятком солдат, получив две-три серьезные раны? Кто-то снабжает ее сильным обезболивающим, и вряд ли этот кто-то − крестьяне. Монтойя ничего не говорил доктору о своих подозрениях, хотя и догадывался, что тот знает. Пусть все идет как идет. Рано или поздно они сделают ошибку, и тогда полковник получит не только Королеву мечей, но и рычаг давления на доктора − едва ли тот останется таким дерзким, когда перед ним замаячит петля.