Случилось чудо: никто так и не обеспокоил «славные органы» враждебной вылазкой племянницы врага народа. Но мне хочется верить не в чудо, а в самые обычные вещи.
А Никодима в Ульминском ИТЛ подсадили к уголовникам, и те забили его ногами, а для смеха натянули на мертвые глаза кепку, так что оторванный козырек дребезжал, когда по нему с размаху хлопали кончиками пальцев. Об этом написала Оле его жена, которая туда к нему поехала, но опоздала, а ей рассказал один расконвоированный, с которым она сошлась. Человек, писала, хороший…
Голова распухла, кепку не снять – так и кинули в ров.
Пропала вещь!
Поэты
Гангаев достал револьвер – просто показать. Странно выглядел в худой лапке чудовищный «Кольт». Непомерным стволом цеплялся за продранные сидения, за рулевую колонку, за брюки. И приспособил его Гангаев между сидениями, так что ручка торчала наподобие рычага – только бы не пальнуть сквозь поржавелое дно в асфальт.
– Ты знаешь, не трогай его пока! – сказал я неуверенно.
Надо бы хоть раз в тир сходить, на занятие. Пусть объяснят, как и чего, где предохранитель…
За неделю до того мы посвятили послеобеденное время социальной адаптации.
В скверике пальмой заросшем на скамейке – сидел. Грузный, в суконном пальто, борода черноседая, исковерканной лопатой.
Человекочудище.
Рядом – авоська! Классическая, советская, объедками набитая.
То да се, за пивом сходили, разговор пошел.
– Вы видитесь мне интеллигентными людьми, не так ли? Я трижды лауреат премии Голды Меир, в антологии Американской поэзии…
А сам неделю, как из психбольницы. Звать: Иосиф Бейн.
Назавтра принесли: я свое, а Гангаев тоже, целую тетрадку – чтоб не лицом в грязь.
Маэстро одобрил!
– Раз так, на работу устрою!
– Потрясающе читает! – сказал Гангаев.
– А пишет?
– Лауреат – это правда…
– И баба у него – видал? Красавица! Глаза… Там в больнице и снял. Такие глаза – только там! Женщина с Большой Буквы. И фигура потрясающая: Рубенс – хотя и брюнетка…
– А Хайфа, отсюда, с горы – ничего себе…
– Потому как лесок, тишина, а главное – зима! Первая моя зима, Женечка…
– Знаешь, мне полегчало, и поверь, не потому что наконец работу нашел. Старикан этот, с ним все иначе. Верится во что-то такое…
Однажды старик позвонил: терроризируют, говорит, двое. Деньги отобрать хотят. Гангаев кольт нацепил – зачем, думаю? Ну, побежали. И правда стоят: один масличного цвета, мелкохулиганистой складки, второй вообще бабозадый, узкоплечий. Причем оба бейновские дружки. Ну, второму сразу объяснили кто он, он и сам знал. Намекнули на вазелин, – в смысле, что без вазелина. Первый вякнул было, но я невзначай наступил ему на ногу и толкнул на второго, а Гангаев сделал страшное лицо. Тут Бейн многословно напомнил о каком-то водолазе, но об этом потом.
И тут я отозвался о бейновских дружках – нехорошо отозвался: в смысле, что дрянь. А Бейн возьми и скажи: «Кто считает себя выше других – дрянь и есть!»
И когда потом уже я со всей компанией встречался: мутноглазыми пидорами, пожилыми проститутками, от волос липких до костей хлипких пролосьоненными, с набрякшими веками и синими жилами на дряблых ногах, и с вертлявыми жуликами-разводилами, и всех прочих мастей пакостных, унылыми бездельниками-на-пособии, алкоголиками-хрониками трясучими и прочим отбросом, старался не шибко блистать. Оно конечно, все мы люди. Альфа и бета самцы. А кое-кто и гамма – до самого Z-еда включительно… и эти, как их, – из «Пэнклуба». Шимпанзоиды, гибономаны, мандриллы и гамадриллы обоих полов. Литераторы ведь тоже делятся на три сорта, как товары в магазине «Гастроном». И при том все демократически равны «надменной улыбкой».
Да, о водолазе! Выходил он из будки осторожно, чтобы чего не сломать. И двери в бесплатную столовку открывал бережно, за стул брался тремя пальцами, будто из коробочки брошь дамскую, и руку по-мужески не жал, чтоб не попортить ненароком. Вообще не обижал никого. Собачку уличную подкармливал – с тарелок собирать не стеснялся.
К чему это я о нем? Ведь не поэт – подводный ныряльщик. А как без него, ведь был?! С Бейном за одним столом суп ел, одним воздухом дышал! А главное, при них обоих и правда легче дышалось.
Однажды мы с ним свернули к пляжу. В кустах помятый «Ситроен», в нем, раскрыв обе двери, дремлет некто. Видна была лишь оливковая щека. Неподалеку, на складном стульчике одна из трудящихся. Крупная пожилая, мелкозавитые черные космы, жилистые руки. Мощные ляжки широко расставлены, из-под мини-юбки розовым треугольником трусы.
Водолаз кивнул ей, она чуть улыбнулась в ответ – как старому приятелю.
Ошибка
– Скоро все там увидимся!
– О, сказанул! Подумать можно!
– Лично я устал от всей этой чуши, что пишут… ну, в этих…
– Нет, ты скажи, ты и вправду веришь? Возьми Владика – еще в позапрошлом… И что? Как это – увидимся?
– Я, слава богу… Ну, вы знаете: «белочка», в коме два раза! Подшился – было. Сейчас без этого лечат как-то… Так вот: у нас в башке много всего. Понятно?
– Что?
– Что мы тут сейчас стоим? А ну как давно уже где-то померли, и… это все, что вокруг, парк, и Сидор – и есть загробный мир!
– Ты с ума только не сходи – жутко как-то! Ну и сказанул! Аж морозом по коже!
– А ты вот присмотрись, гляделки открой пошире – увидишь!
– Э! Э, я говорю! Ка-нчай перекур! Заходим организовано унутр! – санитар улыбался широкой улыбкой, приплюснутый его череп походил на обросший серыми волосами панцырь черепахи. От новой, светло-голубой формы веяло миром и тишиной. Вечно запаздывающего Мирона он подбодрил легчайшим подсрачником.
– Ну, как вам нравиться? Чем не рай?
– Ай да Сидор – ангел!
Я запретила себе… И Боря, и Маргарита, и Наум Исаевич, все, кто пришли провожать нас. Я не могла это вынести. Я запретила себе думать, помнить. Я изо всех сил сжала кулаки, закрыла глаза, крепко-накрепко сомкнула веки – мне показалось, что глаза сейчас лопнут… И что-то случилось. Я онемела, потеряла чувствительность. Я видела, как они улыбаются и машут руками, как плачет Зина, но мне было уже все равно.
Когда поезд тронулся, их лица стали уплывать, я села и не могла понять, где мои руки. Я положила их на столик – они словно исчезли. Я не чувствовала рук.
Вот, – на ночь рукавчики одеваю, ортопедические. Немеют руки… Врач сказал – это от клавиатуры. Только клавиатура тут не при чем.
Сколько прошло? Сейчас, это… Двадцать восемь лет. Куда-то все подевалось. Муж умер – в позапрошлом году. Дочь в Канаде… Она очень аккуратно пишет! Вот – это внучка! А это они на Сицилии… Между прочим, именно так и надо выражаться: на Сицилии, – потому что это остров. А вы правильно говорите – в Украине… Хотя Тарас Григорьевич Шевченко писал: «Як умру то поховайте… на Вкраини мылий»… Да, я вернулась в… сюда. Там никого не осталось – одна квартира, – шучу! Сдала внаем. На здешнюю жизнь хватает… Вот, навещаю, лимоны принесла! У нас там шутили: Где вы достали лимоны?
А они чуть не на каждом дереве висят. И знаете – удивительно! Пожелтеют, потом опять зеленеют… а падают на землю, так никто не подымет, не собирают там, в магазине копейки стоит, не копейки, конечно, а шекели. Один шекель – семь гривен! Муж умер в позапрошлом… я уже говорила. Так вот я вам и говорю… Я шла по улице, и вдруг мне стало плохо. Я даже присела на скамеечку – на автобусной остановке. Смотрю – люди идут, машины едут… А я чувствую, как тяжелеют руки, просто ужас какой-то! И вижу – как они лежат на том столике в поезде, и окно, и всех…
У вас тут хорошо – медсестры такие вежливые, и врач… я, правда, сперва испугалась, как он глянул на меня! Как схватил своими глазищами, а так – ничего, голос приятный, и сам такой аккуратный, внимательный. Он меня обо всем расспросил, и тоже наблюдает как бы. Такой человек. То есть, это и правда врач. А Сидор, я хотела сказать: Пилип Оксентьевич, – это у него фамилия такая – Сидорчук, он тоже… Даже если не в приемные часы. Вообще, санитаром – это не сахар! Но я тоже стараюсь помочь – и вы знаете – просто чудо! Позавчера взялась за щетку – держу! В общем, надежда есть! А как красиво тут на территории – у меня свободный выход! Трава немятая чуть не по пояс! Позавчера зайчика видела, и представляете – не боится, сидит и смотрит…
