Плакала по ночам, пока не убыл. На самолет его вместе посадили. На обратном пути тоже плакала – в троллейбусе, и сквозь рубашку слезы горячие, а волосы кудрявые – в папашу, только нежные, завитками… Шея детская ещё, затылочек поцеловал ей тогда.

Пианино «Красный Октябрь», бывший «Бекштейн», купили. Народ к нам набивался – слушать. Музыканты, артисты, студенты. Оказывается, игра необыкновенная, особенно тридцать две Бетховена, Шопен, Рахманинов… Хлопали, вопили, распивали… Музыкальный салон вповалку на полу, до самой ванной, кухни не считая.

Меня, кажется, любила. Выбегала встречать на остановку. Раз поздней осенью, в дождь, простудилась, воспаление легких, поил ее молоком с содой. Вообще, странная какая-то, полузнакомой девице платье новое подарила. А в театр в старом ходила. Но мне такое почему-то очень нравилось. Может быть, это убеждало: не притворяется. Что на ум пришло, то и делает. Когда я приходил с работы, клала руки на плечи, подпрыгивала от радости, выкрикивала разные глупости, имена смешные выдумывала.

Ум, кстати, весьма причудливый. Какую-нибудь сонату раз услышит и тут же сыграет, а фильм или книгу пересказать не может. Речь вроде ясная, а все равно ничего не поймешь. А госпитализация была! Имела место – на четыре недели: в Симферопольскую психиатрическую, ул. Розы Люксембург, 1. Подруга ее (да и моя тоже) рассказала, уже потом, после свадьбы, через месяц. На кухне под коньяк «Ахтамар», который сама из Еревана привезла. С тёщенькой она работала, в музшколе… Она-то и свела… По просьбе коллеги: девочку-доченьку, мол, с хорошим человеком познакомить – красавица семнадцать лет… А подруга подумала и решила: хороший – это я!

Интересно, вешался ли кто в этом лесу? Или еще как…

Думаю, да. Бывало. Причины всегда найдутся. А выход не всегда. Не Дорифор, так Антиной… В почку кухонным не годится – ничего не решает… так, злоба безысходная, пустяк. Хотя подумалось: может, и полегчает? Только кто её в затылочек целовать будет?

Птица какая-то голос подала, робко, неуверенно. Свис-ви-сви, тррррр… тррррр… Врасти бы тут в землю и слушать.

Чистый Лермонтов: «Надо мной чтоб вечно зеленея…»

Странно, про путь кремнистый неплохо начал, во здравие, а окончил – за упокой.

Небо заметно посветлело. Потом по верхушкам золотистым засветилось. Лес зашумел тихо-тихо… Вроде бы ежели кто и помер тут, то ему так лучше. Стволы закраснелись, хвоя колоть начала, на которой ночь пролежал… Сел. Встал. До колеи дошел. И двинул по шпалам в обратный путь. А кто – неизвестно. Одни руки да ноги. Вот и площадь, трамвай пустой еще. Водитель зачем-то двери открыл, пригласил как бы. Я зашел, на сидении посидел, а когда пассажиров прибавилось, вышел. Пешком, минут через сорок, был уже у дома. Стоянку миновал, пустошь, где гаражи, и в окно глянул, но ничего не разглядел. Потом до десяти примерно, сидел на скамейке, у другого подъезда. Не знаю, сколько просидел.

Видел, как доктор вышел. Довольный, жизнерадостный. На часы поглядел – и исчез.

Тогда я встал и пошел домой.

– Таракаша! Сумки неси! Да не болтай ими, как яйцами!

– Ладно.

По приезде в Иерусалим Паша Котова прошла гиюр[18]. Нашивала длинную юбку и шляпу, похожую на немецкую каску времен ВОВ. Пыталась устроиться в театр «Гешер» по специальности, и даже какое-то время поработала там уборщицей. Завела нужные знакомства… Потом четыре года отработала в «Ешиват Двир»[19], где тайно курила в туалете. Носила домой куриные ножки без кожи, вред которой недавно открыли учёные. Тут же, в столовой, работала диетолог Неля Нехамкис: «Идиоты! Могли бы делать шкварки!» – говорила она.

Котова любила шкварки. С фасолью, на печеночном паштете, и просто так, с хлебом. Хлеб она могла бы купить в русском магазине. Там продавали «Бородинский». Но денег хватало только на «лехем каль». Вынутый из тостера этот продукт напоминал поджаренный картон – и по виду тоже.

Таракаша невнимательно слушал ее. Он был занят поисками подходящего симпозиума. На симпозиумах неплохо кормили, выдавали мраморные глыбы, заселяли обычно во вполне приличные помещения: хостели, кемпинги, а иногда и в настоящие гостиницы – правда, по двое-трое в один номер. Но главное, на симпозиумах ему встречались молодые скульпторы женского пола.

Паша контролировала телефонные счета, занималась всеми финансовыми вопросами и в конце месяца подводила итоги. Кроме того, могла заранее предсказать, будут ли пользоваться успехом его произведения.

– Знаешь, во что обошлась твоя последняя поездочка?

Считай, что ты съездил в Милан два раза: первый и последний!

– Оставь, пожалуйста, свои шутки!

– И не говори, что я ревную тебя к твоему творчеству!

Оно в последнее время не может вызвать эмоций.

– Только не надо…

– Таких, как ты, в обществе приличных людей называют альфонсами. Кстати, это вовсе не имя нарицательное…

– Прекрати! Я сейчас взорвусь!

– Только не обляпай стены говном!

Диалог временно прервался. В давно неметенной комнате зависла угрюмая тишина.

– Ну, будет, Таракаша… Я ведь все еще люблю тебя. Хоть ты полный ноль и блядь в шортах. Давай, побрейся и выщипли волосы из ноздрей… Стой! Дай-ка я! Не вертись, а то будет больно! А еще мужик… Посмотри, какой славный волосок! Будто не из носа вовсе, закрученный такой… Может, ты его на симпозиуме подцепил? Дай нос вытру… Рыльник отверни, из пасти воняет! Лучше скажи, Таракаша: ты ведь эрудит! Видел ли когда-нибудь фильм… Ну, знаешь, такой легкий, светлый, и в конце хэппи-энд… И чтоб никаких дурацких трудностей… Скажем, он и она, молодые, красивые, познакомились, встречаются, он водит ее в кино, кормит мороженым с ложечки… они смеются, а в конце – свадьба?

– Нет. Я такого фильма не видел. Я вообще ничего подобного не встречал… Ни в кино, ни в литературе. В скульптуре – да: «Поцелуй» Родена! Вроде бы все у них идет хорошо…

Но знаешь ли, некий драматизм все же имеет место. Сама, как бы это сказать, пластика, что ли… Изгибы тел какие-то трагические. Словно они уже знают – все на этой земле временно, все тлен.

– Роден! Ты-то какое отношение к нему имеешь? Какого черта ты его приплел? Я устала, понимаешь? Я хочу отдохнуть. От всего. В первую очередь – от тебя. Чтоб ты стал человеком как все, нашел бы нормальную работу, а не играл бы в искусство. Ты ведь сам отлично знаешь, чего стоишь. Ты тратишь заработанные мною деньги на этих шлюх!

– С ума только не сходи!

– Ну конечно! Это они тратят на тебя! На непризнанного таланта с внешностью пожилого Аполлона! У тебя типичная сексуальная зависимость! Носишься со своим членом, как с партбилетом… А дорогу туда-обратно оплачиваю я! Взять бы твои поганые гантели и по мозгам! Хотя какие у тебя мозги?

– Ты отлично знаешь: скульптура – наименее доходный вид искусства. А на симпозиумах…

– Твоя последняя дура, эта Верочка…

– Котова, ты опустилась до чтения чужих писем!

– Каких там чужих! Это обо мне: «Она тебя не понимает!» – было бы что понимать! «Ты должен бросить её, и вернуться к творчеству!» – а где ты будешь харчеваться, она не поинтересовалась? Сама – скелет, кое-где обтянутый кожей, видно, что питается как попало… И фото скинула: никакой задницы, а грудь минус первого размера! Зато лобок булыжником… Ты себе ничего не отбил?

– Котова, ты унижаешь себя! Читать письма, адресованные другому человеку, это…

– Ты ведь до сих пор не кумекаешь, как это работает! Из аккаунта надо выходить, козел!

– Все равно, как только поняла, что это не тебе пишут, ты обязана была прекратить чтение!

– Ага, – сразу после слова «любимый»…

Потом они пошли в супермаркет.

– Посмотри только, какое дитя! – умилилась Паша, – господи, какие ручки, а глаза… Чубик! Ты глянь, как смутился, отвернулся, губки поджал и смотрит искоса… Когда я работала у Вырыпаева… Нет, ты только глянь – амурчик! А ресницы! Удивительная пластика…