Старичок устал. Паузы в его речах становились все длиннее, одна из них тянулась так долго, что он едва слышно захрапел. Это был совсем сухонький маленький старичок, когда-то он был важная птица, но врач рассказывал об этом на своем «высоком иврите», а не на «иврит-кала», который Тамара учила в ульпане[15], да так и не доучила. Старичков и старушек у нее было одиннадцать, потом десять, а потом восемь, как в песенке о поросятах, которые купались в море. На их места тут же прибывали новенькие. И с ними, непривычными, было еще тяжелее.

Когда-то Тамара очень хорошо знала, кто такой Басё. Она увлекалась поэзией и умилялась, и восхищалась. Но жизнь прошла как-то так, что теперь, на склоне лет, стихи вызвали у нее совсем иные ассоциации: мысленно она видела жирных вшей, ползающих по впалой груди среди бледных старческих волос. Ей хотелось санировать этого Басё, выкупать в ванне и накормить рисом – у них на кухне всегда оставалось много риса и куски курицы… Впрочем, скоро Тамару вышибли из бейт-авота[16] – за ум. Она слишком старалась. Делала по-своему, да еще и других учила. Может, оно и правда было лучше, да только всем мешало – сиделкам, сестрам, а иногда и врачу. Сиделки шушукались у нее за спиной и делали мелкие гадости. Это страшно ранило и казалось ужасной несправедливостью – ведь она так старалась помочь! Как раз накануне старичок умер – тихо, в своем кресле на колесах, именно там, где они говорили в последний раз, перед стеклянной стеной холла. За стеклом был сад, а в нем зеленые деревья, кактусы и розы, и на всем этом целый день лежал снег. – Такая редчайшая красота и такая прекрасная смерть! – подумала Тамара.

Вскоре она сама залетела в больницу – в психиатрическое. Дети ее навещали редко, у них была своя жизнь, а у Тамары уже не было. В больнице она познакомилась с Алиной, но Алина была совсем как родная дочь – все делала по-своему, и вскоре они разъехались, после того, как прожили вместе полтора года. Сын отдал Тамаре старый компьютер, и она связывалась со всеми при помощи «Skype». Дети звонили редко, а Алина наоборот – звонила по пять раз в день – у нее были планы, и ей было совершенно необходимо, чтобы Тамара ее выслушала. Потом планы рушились, и все повторялось сначала.

Тамара боялась выключать «Skype», вдруг кто-нибудь позвонит! Ей так хотелось быть полезной: помогать детям, и она подолгу размышляла о том, что скоро станет для них обузой, хотелось давать Алине умные, полезные советы, но она лишь чувствовала себя глупой и никчемной, неспособной наладить собственную жизнь. Ей казалось, что необходимо как-то решительно и немедленно все переменить к лучшему, и она была уверена, что единственное, чего ей не хватает – это энергии! Но вместо действия появилась мысль о близкой смерти. Что будет тогда с детьми, с Алиной, с домашними цветами? Цветы почему-то заботили ее больше всего: она регулярно поливала их и вовремя пересаживала в более просторные горшочки.

Тревожили и дворовые кошки – ей виделось, как они обнюхивают зеленую мисочку, тщетно ожидая курицы с рисом. Она пыталась работать: продавщицей парфюмерии, потом кассиром, но сил не хватало. Кроме того, таблетки от депрессии, на которые ее подсадили в больнице, тормозили многие процессы, необходимые для работы, в первую очередь, быстроту восприятия. Сотрудники называли Тамару «астронавтом». И в самом деле, она чувствовала себя так, будто летит в ракете, с каждым днем удаляясь от всех и всего. Кроме того, она почти перестала спать. Она ходила к врачу, врач выслушивал ее и прописывал новые таблетки, убирал старые, экспериментировал… Дома у нее скопилась целая аптека.

Жизнь вскоре замкнула очередной круг – Тамару, наконец, вышибли из магазина, и после недолгих скитаний она вернулась в тот же бейт-авот, из которого ее вышибли несколькими годами раньше. Там уже полностью поменялся весь состав, включая врача со старшей сестрой, и Тамару никто не помнил. Умудренная жизнью, а главное, лишившись сил и задора, она ни с кем не спорила, никого не учила, тихо делала, что могла. Единственное, чего ей хотелось, это чтобы выпал снег – как тогда! Но повторилось лишь то, что случалось постоянно…

Старух, как всегда, увели в холл, а тело оставили лежать в палате до приезда скорой, и тогда Тамара, уставшая до полного отупения, легла там на свободную кровать и накрылась с головой. Разбудили ее чьи-то незнакомые голоса, с ней стали что-то делать, ей казалось, что она уже ничего не чувствует и не слышит, она проваливалась, уплывала и тонула в чем-то похожем на бурую антисептическую мазь, которой мазали пролежни. Тут вошла одна из сестер, окликнула ее, убрала простыню и начала тормошить, но она не могла и не желала просыпаться. Скоро ее оставили в покое, некоторое время возились у соседней кровати, а потом все вышли и стало тихо, только из коридора долетел приглушенный смех. На другой день Тамара заметила, что на нее стали указывать пальцем, но ей почему-то было все равно.

В тот день, когда она пришла домой, позвонила Алина и очень долго говорила. Тамара слушала и вдруг подумала, что ей неинтересно. Сунула мобильник в верхний карманчик своего белого халата и занялась грязной посудой. Алине это нисколько не мешало, и разговор протекал как обычно. Тамара докончила мытье, закрутила кран и стала смотреть в окно. Там, за пыльным стеклом, все было по-прежнему. Сверкал жестяными листьями эвкалипт, желтел высохший бурьян да кружил на крошечном велосипеде чей-то сын. – Зачем это он ездит… туда-сюда, туда-сюда, – подумала она. Слева, на самом углу, чьи-то заботливые руки огородили ржавой арматурой пару-тройку чахлых кустиков герани, и это неприхотливое растение цвело ярко-красными цветочками, а рядом кошки шуровали в мусорном контейнере: – рвали когтями пакеты, вытаскивали и тут же пожирали какую-то требуху. И тут дикая мысль озарила Тамару: будто ее действительно увезли, и она лежит в морге, холодная и твердая, а двор этот на самом деле уже без нее, так… сам по себе… Неведомый доселе покой снизошел на нее с облупленного потолка. Как никогда ясно увидела она вдруг заставленную посудой плиту, кухонный шкафчик, подоконник с пыльными кактусами – все было как надо.

– Идиты нахер! – отвердевшим вдруг голосом сказала она в карманчик. Потом затеяла уборку: вымыла полы, окна, отдраила, наконец, плиту, набила и запустила стиральную машину, полила цветы, собрала в кучу все таблетки, старые и новые, сложила в обувную коробку и выкинула в мусорный бак, вместе с рваными домашними тапками. Окончив все, выключила «Skype» и легла спать.

– Надо что-то делать! Если, конечно ждать, что приедет Машиах на белой лошадке, то… Нет, я не против – я за!

Пускай приедет Машиах! Но пока он еще не приехал, я что-то уже делаю… (Ветерок шевельнул пластмассовые листья гигантского фикуса.) – Это мы так купили, с садом, когда переехали сюда, в Кейсарию! Мой брат – дурак! Он уехал в Канаду… Скажу вам по секрету: без него только лучше! Я сам все делаю! Он теперь жалуется, что у него не получилось, а кто виноват? Я вообще считаю, что лохи сами виноваты, что они лохи. Кто хотел, тот чего-то добился, а если ждать чуда… Пока он еще думает, я уже делаю! У нас не было почти ни копейки, когда мы занимались Гербалаевом, мы приехали в Хайфу и купили гараж – нам кто-нибудь помог? Ему надо было тут жениться? А ей не подошел климат! Ей было жарко! Теперь ей там холодно, потому что не хватает на керосин… Между прочим, мы тоже считаем, что это лучше, что они там, но им не хватает… Когда они еще были здесь и у нас не пошел гараж – так я занялся тивухом![17] А он сказал, что хочет по профессии – зачем он учился на зубного? Но если ты не доучился, и у тебя нету на что доучиться, так делай то, что есть! Я зарабатывал до семи с половиной – это плохо? А он со своей взяли ссуду и купили хату – она уже забеременела, как будто нельзя было подождать, и он пока пошел работать на завод. А на заводе он не мог, потому что у него ноги. Что-то с венами, а там надо было стоять. И тогда мы с ним подумали – и я решил! Мы взяли ссуды… Они и мы. И открыли дискотеку в Кармиеле, я все посчитал, но не повезло – началась интифада, и были страшные долги… Так я временно уехал в Чехию, а они не выкрутились… Я им писал, что делать, но они же умные!