Да, мы ехали из Бадена, муж… сидел и писал что-то в своем компьютере. А я взяла и вышла на станции…

В Миквэ[9]

– Как себе хочешь, а я молчать не буду. Можешь уши заткнуть. Хотя тебе нечем. Пальцы у тебя такие, что в уши не влазят… такими пальцами… Можешь надергать из матраса ваты, если хочешь. Но своего матраса я тебе не дам, а твой обоссаный. И выключи телевизор – ты и так идиот: причем не просто, а с медицинским диагнозом. Что у тебя там написано? Ага, вот-вот… Выключишь – дам сигарету. Но не сейчас, – когда на прогулку поведут. Потому как ты во время оправки норовишь… а за это наказывают. Садко на тебя и так зуб имеет!

Эта относительно складная речь доносится под навязчивое журчание: за ломаной фанерной перегородкой – унитаз.

Глаза бычьи, невиданных размеров живот укрывает непропорционально скромный пенис. Похож на кого-то из «Двенадцати цезарей», скорее всего, на Виттелия, а может и на самого Нерона. Неподвижный взгляд присущий статуе, не живому голому человеку. Тщательно моет резиновой губкой любого желающего. Вначале я заподозрил у него латентный гомосексуализм – но зря. Просто любит мыть. Имеет склонность поддерживать вылезающего из ванны, открывать двери, а также брить и причесывать. Доброта (к удивлению обывателя) может быть и симптомом заболевания, но она примиряет с обстановкой. С тем, что и губка, и мыло, и выдаваемый ежепомывочно одноразовый бритвенный станок, и расческа с выломанными посредине двумя зубьями на все отделение в единственном числе. Спасает то, что моются редко и неохотно. Желающих обычно, не больше шести-восьми, и станка хватает на всех.

– Вотымено! – сказал Сельдюша.

– Зельдин! – пытается крикнуть медсестра, но из набитой железом пасти вылазит «Сельдин!» А Натан Ароныч и видом схож с пересохшей морщинистой селедкой из колхозного магазина, и запах от него тот же…

Языковая норма в больнице, как мне думается, куда как подвижней, чем за ее стенами. Стоит ли говорить о причинах?

Больница ведь модель общества. Причем – и я в этом уверен – куда более эффектная, чем тюрьма. Так называемая «феня» есть порождение не только и не столько мест заключения, но уголовного сообщества вообще, как отдельной социальной группы. Душевнобольные же не принадлежат к какой-либо консорции, а являются совершенно обычными членами общества, каковыми считают себя сами. Им вовсе не нужно сочинять какой-то особый «душевнобольной» язык, дабы отделить себя от небольных. То, что мне приходится наблюдать здесь является динамикой обычного языка в пространстве необычной психики.

Превращение Зельдина в «Сельдюшу» можно считать определенным симптомом, каковой наблюдаем ныне повсеместно. Например, совершенно нормальный офисный служащий, круглосуточно надрачивающий свой айфон, вместо «я вам позвоню» долбит отманикюренным пальцем: «я вас наберу». Человек этот окончил высшее специальное учебное заведение.

Имеет даже что-то похожее на манеры. Успешно трудится на своем посту. В связи с чем следует считать вышеприведенное «я вас наберу» вполне пристойным выражением, надежно вошедшим в практику межличностных отношений не только в одном отдельно взятом офисе, но и в межофисном простран стве. Именно офис, но не семья есть та основная ячейка где формируется парадигма этих самых отношений. И не беда, что «набирающий» человек в культурном отношении «ни то, ни се». Об этом последнем словосочетании следует сказать несколько слов: в подростковые мои годы так было принято обозначать промежуток между половым органом женщины и ее же анусом.

Между тем никто – вы слышите? Никто! Ни один из наших не заслуживает подобного наименования. Даже Шеншин, который подымается с кровати лишь в столовую да в туалет.

Каждый здесь – ярчайшая индивидуальность, личность – пусть и ненормальная. Да и кто это сказал! И кто это такой – нормальный? Может врач? Саул Давыдовыч Драбкин? Тяжелый социопат и старый нимфоман? Любую дамочку младше шестидесяти называет «нимфа». Портит санитарок, да и врачих… Больных не трогает, но лишь из врачебной этики, – надо отдать должное… Мы с Горошко делали у него ремонт, так соседка жаловалась, что за восемнадцать лет он не сказал ей ни слова, кроме как «Пошла вон!» – да и то лишь однажды.

Правда, следует отметить что тогда ей было уже за восемьдесят. «Кого хотите в подъезде спросите – ни с кем ни слова!» – прошамкала она в ответ на намеки Горошко.

Вполне нормален лишь зав. отделением Грабов – лентяй и скотина.

А у Давыдыча каждый день «на троих» и сам к столу присаживался. Закуска вполне приличная: картофель отварной, селедочка с луком… и т. п. Один раз медицинского принес – разлил по стаканам, водой разбавил и велел ладонью накрыть – кислород, мол, попадет, испортит… Горошко возьми и спроси: а почему же когда плохо, дают кислород? Так Давыдыч даже не улыбнулся – вот что значит врач-психиатр!

Очень возможно, что разбирается в живописи – картина у него висит: «Даная в подземных покоях». Репродукция плохонькая, но все же… Над тахтой двуспальной. С музыкой картина неясная – проигрыватель старинный, фирмы «Грюндиг» но пластинок лишь две: «И. С. Бах. Соната для скрипки и ф-но № 3–4», исп. Мария, Юдина с Мариной Козолуповой – великолепный вкус! Да песня Варлаама из оперы: «Как во городе было во Казани», Шаляпин. Обе фирмы «Мелодия» – антиквариат!

Похоже, была когда-то коллекция… а куда сплыла – одному богу известно. Может, жена, которая ушла, а может на вещевой – коллекционерам. Но что на «нимф» все улетело – это как пить дать. На полупустых книжных полках рассыпаны черноватые зернышки. – Мыши у вас тут! – травить будем! – обрадовался Горошко. Там же Л.Н. Толстой «Полное собрание сочинений в 90 томах», томов пять – словно обломки в старческой пасти, подозреваю – «Письма к Черткову», футляр от кларнета, «Фройляйн подтягивающая чулок» – немецкий фаянс с отбитой головой, молоток сапожный и плоскогубцы. Медная солдатская кружка времен первой мировой. Куча толстого зимнего белья – под газетой «Труд» – рядом иссохший огрызок яблока, «…и конец немецкой классической философии» – растрепанный, лишенный обложки и первых двух десятков страниц. Там же Ницше «Так говорил Заратустра» и его сомученик Франц Кафка со своим «Превращением». Полный окурков горшок с почерневшим стеблем неизвестного растения. Статуэтка Будды – почему-то спиной к зрителю, а рядом с ней незатейливое латунное распятие – будто Христу не больно, а даже так себе, ничего… работа такая! Корешком к тылу второй том Талмуда – а рядом самиздатовский учебник иврита. Зато поэзии навалом – весь «серебряный век», Заболоцкий-Тарковский, и заграничные: Бодлер и т. п. Античные тоже – и Греция, и Рим… Оказалось – неслучайно! Как-то раз после «кислорода» Давыдыч стихи зачитал:

– Это ещё чего такое? Эх вы, нимфоплёт! – извините, нимфолепт! – начал было я. Давыдыч смутился.

– На хрена тут рифма – и так красиво! – заключил Горошко. А ванну освежить надо – кафель, краны заменить…

Как-то раз, когда Горошко впал в делирий, набежали санитары – числом восемь. Пытались фиксировать – простынями к кровати. Один сел ему на лицо – старинный медицинский способ… Простыни порвал, санитары кинулись вон, дверь закрыли. Тогда Горошко лег на кровать и затих – только руками шевелил, знаки кому-то делал… Потом лежа на спине повел диалог уже словами – но не грубил… Ноги просунул меж прутьями спинки – иначе не помещался. (В котельной у него была специальная кровать полуторной длины – сам сварганил из обломков. Сварщик, кстати сказать, гениальный! Всё железо в больнице в порядок привёл!) Когда он временно отключился, самый храбрый санитар подкрался и связал накрепко эти просунутые меж прутьев ноги.