– И за это шесть лет тюрьмы?

– А ты как думал? Ясно сказано – обманом!

– Так они же сами! По собственному желанию!

– Да, но обман – это форма насилия… Я бы даже сказал – изощренная!

– Ага… я подаю на этого козла Йоси, нашего кабата[8], он меня имеет в изощренной форме… Вот уже шесть лет обманывает! Пусть его упекут! Лет двадцать строгого режима!

– Вот вы смеетесь, а мне плакать хочется. Общество, взятое в совокупности отдельных членов! Каждый сам за себя.

Максимум, за кума за шурина – это я со школьной скамьи… вынес.

– С древнейших времен элита напряженно задумывалась над тем, как именно нами управлять…

– Всех не перевешаешь!

– Именно! Желательно чтобы одни члены – других…

Необходимо, чтобы любого можно было бы обвинить в чем-нибудь нехорошем. Возьмем ту же инквизицию…

– Кстати, пожрать у кого есть?

Присутствующие переглянулись.

– У меня в будке хумус. Но это со столовки школьной… со вчера.

– Сам жри этот говенный кейтеринг!

– Так вот я и говорю: живет где-нибудь в Севилье какой-нибудь недовольный Фердинандом Арагонским… Трупы, кстати сказать, заливали смолой…

– А это еще для чего?

– Для лучшей сохранности – я читал…

– Принцип наглядности… Но не в этом дело: народ, глядя на болтающиеся на виселице останки, задуматься может: чем этот повешенный был так недоволен? Не Фердинандом ли? А надо чтобы каждый чувствовал – этот, который в смоле, лично ему вредил! Скажем, практиковал на дому порчу да сглаз, в сговор вступил не с кем-нибудь там, а с самим диаволом…

Как бы в ответ громыхнуло издалека, сверкнуло что-то типа электросварки, но вяло как-то, будто классная руководительница глянула в угол, откуда донеслось до неё что-то ненормативное… И закружились в очумелой от бессонницы голове поганые картинки: выкрашенная шоколадно-говённым щербатая крышка с врезанными перочинным именами подельников и на ней – чернильница-невыливайка в фиолетовых потёках, серая торбочка с китайскими кедами в пыльной глубине парты и лысый потртретик в лакированной рамке над бурым линолеумом, исписанным детским неустойчивым почерком…

– Маккартизм-антисоветчина. Охота на ведьм… Ты с какого года?

– Пиисят второго… Сталин еще жив был!

– Да ты чего? У нас дома висел до двадцать второго съезда!

– А потом маодзедунизм-ревизионизм… Но это не всякий понять мог. Хотя и пострадали…

– Хорошо, чтобы и невиновные в штаны наложили! Сказал Господь левитам: «Возложите свой меч на бедро своё, пройдите по стану от ворот до ворот и обратно, и убивайте каждый брата своего, каждый друга своего, каждый ближнего своего».

– Так это же за Золотого Тельца! Это ж когда было!

– Короче, руки на одеяло!

– Щас никакой ереси выдумывать не нужно. Улики у каждого в штанах! Любого старого пер… я хотел сказать: кого-нибудь вроде меня обвинить можно! Даже того, кто сам еще не решил, какой у него гендер… Заявят, что домогнулся – и всё!

– Это и есть эффективный менеджмент!

Розоватая полосочка на горизонте мигнула и погасла.

Черно-лиловые тучи надвинулись на блокпост. Ярче обозначилась в желтом свете фонарей колючая проволока на г-образных столбах.

Настало время утренней молитвы.

– Бабушка, неужели ты это делала?

– Делала, сыночек… как было не делать!

Прохлада стекала с развешанных под потолком простыней. Виднелся лишь полный локоть и кусочек темно-синего платья. Слышно было, как булькает в кастрюле.

Бабушка была вдовая. Может, аэродром разбомбили, а может, свои… Политруков тогда стреляли – слишком много они наобещали. Родной брат – враг народа. И по радио все о нем рассказали: насчет троцкизма и вообще… А сама – воровка. Крала деньги из кассы – во время войны.

– Оля, катлеты нэ бэри! – говорил ей повар-грузин Никодим. – Ат катлеты жир на карманэ! Дэнги бэри – панэмножку!

Это было в какой-то дыре под Алмалыком, где уже вовсю жрали ботву и камыш. Так что «котлета» была всего лишь фигурой речи. Артельские роскошествовали в столовой, поедая макароны. Никодим разваривал их так, что выходило на десяток-полтора порций больше… Кому попало не дашь: можно и срок схлопотать – лет пятнадцать, по годочку за порцию. Так что только знакомым. А Оля сидела на кассе и забирала оттуда излишек. Такой у них был преступный сговор. У Никодима было четверо своих, и парализованный «атэц».

В дороге бабушку разбомбили дважды – так что старшая чуть не рехнулась, а младшая писалась до 17 лет. Четырнадцатилетняя «тетя Муся», которая в 33-м году пухла от голода у себя «на селi» сперва считалась как бы няней, а когда началась война, бабушка вписала ее в аттестат и заимела третью дочь.

Муся мне рассказала, как они стояли на какой-то станции у киоска, где продавали мыло, рядом лежал мужчина в ватном комбинезоне и просил пить, а внутренности у него вывалились на асфальт. Кругом горело, а самолеты зашли еще по разу, так что они оглохли и не слышали друг друга. Всё стояли, где им велела мама, пока ее не привели, – в зимнем пальто, с чемоданами в руках. Кто-то ей сказал, что в тот киоск попала бомба, тогда она открыла чемодан: «Я пойду их искать… а как я буду искать без пальто?» Пальто было надето шелковой подкладкой наружу.

А еще до того один врач в поезде посоветовал подложить меньшую к больным скарлатиной: «Она у вас неплохо выглядит, – чем ребенок младше, тем легче переносит!» У нее как раз начался жар, но тогда не заметили, а врач со своими таблетками куда-то пропал и они его больше никогда не видели.

Муся сидела на скамейке. За оградой сквера по мостовой грохотали автомобили. Платье у нее было клетчатое, а руки сложены под грудью. Мне тогда было тринадцать лет, и она считала, что я уже большой.

Врач тот как в чистую воду глядел – переболев скарлатиной, моя тетка чуть не умерла от кори. Потом, когда плыли в Красноводск, горело море. Огненные столбы вставали прямо из воды, вода была багровой, а пароход шел на огонь. Тетку держали на руках – то Муся, то старшая сестра, а она со страху снова описалась и оглохла. Потом ей объяснили: это немцы подожгли танкер.

Как-то на перемене, после урока истории кто-то припомнил текст немецкой листовки: «Бей жида-политрука, морда просит кирпича» – прямо про моего дедушку. Но я упорно воспроизводил в уме картину: горящий самолет несется к горизонту и под ним раскрывается купол парашюта.

Мне нравился тот Никодим. Он был очень умен. Когда работал на пуговичной фабрике, то таскал домой кости, вываривал, а потом относил назад. Получалось столько бульона, что хватало и на соседей. Набегали со всей улицы – каждый со своей посудой. И все молчали…

– Бабушка, как же ты могла?

– Это я начала войну? Бог рассудит… Если он есть! – И посмотрела сквозь толстенные линзы огромным, как у лошади, глазом.

Пухлая ляжка елозит по моему лицу. Сзади кто-то поддает коленом. Плакать нельзя – это стыдно!

– Ку-уда ты, пупсик! – чья-то рука хватает за ворот, надвигает фуражку на самый нос. Вся лестница забита ими. Жаркие, пахучие тела – не шевельнуться! Они же курят! В уборной… Хихикают! А эта дрянь специально…

– Доогие ольники! Уваа… дители!..аздника! Я… ада приветствовать ас на… пусть… том году… тересными… а ужба епкой!.. олезный трут… а также хрупп лённого дня!

– Урра-а-а! Га-аа!

Мой отец всегда улыбается ей. А она делает ему «глазки».

Сомкнутые над переносицей брови похожи на черную птицу.

Старшеклассники дразнят ее «узбекистон».

Она курит «Сальве». Кто-то ей привозит. От этого развивается туберкулез – как у моего отца. Все время лечится и курит. Однажды я высыпал папиросы в унитаз. В уборной шесть ламп, над дверью оконце, а в коридоре шесть счетчиков. За квадратными стеклышками железные колесики меряют электричество. Я вспомнил Нёму. Он всегда курил в уборной. По ночам влезал на унитаз, читал стоя и курил. Их лампочка была под самым потолком. Нёма тоже был влюблен в нее, но она «на него плевала» – так он сказал. Она гуляла с офицерами и курила. «Нёма повисывся!» – закричала Муся, увидев в дыму под потолком желтое лицо. А он просто читал.