Молитву, относительно самой первой, я тоже не менял. Просил ума и старания при аудите баронских записей.

Вернулся домой, как обычно, затемно. Не настолько поздно, чтобы Ринта легла спать, но поскрестись во входную дверь пришлось. Съел свой холодный ужин, отправился на боковую. Завтра первый день недели — опять на работу.

В дальнейшем я пресекался с Лу все чаще и чаще, но наше общение ограничивалось лишь моим сухим и раболепным «госпожа» или «моя госпожа» с глубоким пятисекундным поклоном, ни мигом меньше, ни мигом больше. Илий вообще пропал из моей жизни и вспоминал я о существовании старика, только когда приходил домой и ложился спать — дед всегда тихо лежал на соседней кровати. Я был уверен, что он не спит, но говорить мне с ним было не о чем.

Все чаще и чаще я стал ощущать попытки Лу пробиться через созданную мной ментальную защиту. Я по мгновениям разложил в памяти наш бой за мою жизнь и теперь был всегда готов к ее появлению. Те остатки человека, которые где-то теплились внутри моего сознания, я обнес высокой стеной безразличия и воли, даже не обращаясь к этой стороне своей личности, если богиня была где-то рядом. Несколько раз она пыталась дезориентировать меня удавкой ошейника, но от этого моя концентрация на себе и своих ментальных стенах становилась только выше.

Я был готов к варианту того, что Лу попробует прорваться ко мне во время сна, так что после обнаружения первых попыток проникновения в мою голову всегда ложился спать, предварительно правильно настроившись. Даже если враг придет, пока я сплю, я буду готов, а мои барьеры выдержат первый удар.

Возможно, именно так душевнобольной Ницше и представлял себе сверхчеловека.

Мне были чужды человеческие эмоции и мораль, я их теперь просто не понимал. Мое тело было тренированным ежедневными нагрузками, которых хватало с избытком при работе по хозяйству, а разум чист и остёр, как лучшая бритва.

Методично, каждый шестой день недели, приносил жалование и молча клал мошну у кровати Илия, оставляя только мелочь медью на пирожки во время воскресных прогулок и за дрова для бани, за которые предпочитал расплачиваться с Ринтой лично.

На второй месяц работы Онг немного осмелел и позвал меня в шестой день сходить выпить пива с другими писарями и мытарями из управы. Я не отказался. Единственное, что все жалование не взял — выцепил из причитающегося мне кошеля пару серебряных и немного меди, а остальное оставил в кабинете Михиуса, чем вызвал его одобрительный взгляд. Управ оценил мой расчет и бережливость — необходимые для профессионального счетовода или мытаря качества.

В кабаке под незамысловатым названием «Хромой Вепрь», куда меня затащили коллеги, было не протолкнуться, и я уже подумал, что придется искать другое место. В этот момент выяснилось, что это было «домашним» заведением мытарей. Для них тут всегда в конце недели держали пустой стол вне зависимости от того, придет всего два работника управы или заявится, как было сейчас, компания из десятка мужчин. Хозяин заведения сам раньше работал в управе и был дружен со многими из мытарей и старых писарей, так что всегда проявлял чувство цеховой солидарности.

Через пару кружек пива и полчаса бессмысленных разговоров я наконец-то понял, почему в трактире с не самой дешевой выпивкой — пиво тут стоило семь медных за кружку против пяти-шести в остальных местах — было некуда яблоку упасть. На небольшой помост, в локоть высотой, прямо возле стола, где весело шумела наша компания, поднялась девица-бард.

Я скользнул по ней взглядом и понял, что даже если сейчас она просто молча простоит на импровизированной сцене полчаса, то уйдет отсюда с полновесным золотым от благодарной публики, а может и двумя.

Она была высока, намного выше большинства женщин этого мира, почти с меня ростом. Невообразимо изящные пальцы сжимали лютню, а копна длинных, чуть кудрявых рыжих волос разметалась по плечам и служила огненной оправой для тонкого, красивого, будто выточенного из белого камня лица и такой же белой гладкой шеи. Яркими пятнами на лице выделялись пухлые алые губы, и большие, голубые глаза с зеленым отливом.

Одета была бард вполне обычно для человека своей профессии: мягкие сапоги с высоким голенищем, в котором легко спрятать пару ножей и тощий кошель, светлые коричневые штаны, яркая зеленая куртка. Рубашка была ослепительно белой, а тесемки на крупной упругой груди, проступающей из-под куртки — чуть распущены, чтобы показать ровно столько, чтобы оставался простор для фантазии, но при этом не возникало никаких сомнений в том, что фантазировать было о чем. Короткие рукава куртки открывали вид на гладкую кожу кистей, на которых бард носила множество простых тонких медных и серебряных браслетов вперемешку с разноцветными фенечками. В дополнение образа на шею был повязан короткий зеленый платок, которым, как я думал, в обычное время артистка перехватывает непослушные кудрявые волосы.

До стычки с Лу вид незнакомки поразил бы меня до глубины души, и я бы уподобился всем прочим мужчинам в зале, которые сейчас жадно пожирали устраивающуюся на высоком табурете певицу. То, что она будет петь, было очевидно и сейчас меня интересовало только то, насколько хорошо.

Девица ударила тонкими пальцами по струнам, извлекая первые ноты из лютни, и красивым, глубоким голосом затянула слезливую, но очень душевную любовную балладу. Некоторые мужики к середине истории даже украдкой пустили скупую слезу, делая вид, что это копоть от масляных ламп в глаз попала.

После любовной баллады молодая женщина — а я уже присмотрелся и понял, что ей было где-то между двадцатью и двадцатью пятью годами, очень маловероятно, что больше — исполнила пару веселых песен. Закончила бард свое выступление чередой похабных частушек, от которых мои коллеги краснели, а я только одобрительно хмыкал, отмечая изобретательность неизвестного дружинника — героя бойких четверостиший.

Певица была крайне опытна в выступлениях и хорошо умела работать с публикой. Сначала демонстративно ерзала на стуле, позволяя разглядеть себя, потом, когда все смотрели на разрез ее рубашки, затянула заунывную балладу, а чтобы сделать трактирщику хорошую кассу на пиве и вине — подняла градус веселья, в конце срываясь в похабную вакханалию. При этом всем своим видом она показывала посетителям, что смотреть на нее — всегда пожалуйста, а вот трогать не стоит, что подтверждал небрежно спрятанный за пояс длинный кинжал.

На последнем аккорде девушка сорвала с шеи платок, который бросила себе под ноги на помост — для звонкой монеты, а сама глубоко поклонилась благодарной публике, давая всем желающим получше рассмотреть содержимое ее декольте. В этот момент я во второй раз отметил про себя, что девушка эта точно профессионал своего дела и в каждый ее жест, взгляд, вздох, ужимка и закусывание пухлой губы при подтягивании струн лютни — лишь игра на публику.

Монеты полетели на платок потоком. В основном трешки и половинки, но часто мелькали и серебряные, а впечатленные купцы из первого ряда, которые лучше всего рассмотрели, что у девушки пряталось под едва держащимися тесемками рубашки — вовсе расщедрились на несколько звонких десяток.

Бард отправила несколько воздушных поцелуев в зал, чем вызвала волну одобрительного гула, ловко сгребла все монеты в кучу, подхватила платок и двинулась к стойке трактира, чтобы выплатить долю хозяина за предоставленную ей возможность спеть для его гостей.

Обычные трактирщики брали с певцов и артистов десятину, как случилось и сейчас, судя по тому, как быстро произошли расчеты. В более элитных заведениях, куда заглядывали аристократы, видные купцы и командиры дружин с женами, было штатное расписание, и барды там были на зарплате, либо за большие деньги могли арендовать помост в надежде сорвать куш в пару золотых или даже «короля» от расщедрившегося барина или зажиточного торговца.

После выступления и расчета с трактирщиком певица растворилась где-то в зале: видимо, решила выпить и перекусить, а угостить барда после такого удачного выступления, какое было сегодня, любой посетитель почтет за честь, так что отбоя от желающих поставить ей кружку пива или стакан вина у девушки не было.