Ты моя.

И стараюсь поймать ее взгляд. Но он от меня ускользает.

— Отвали! Ты не понимаешь?! — громко фыркает она и, оттолкнув меня, вскакивает на ноги. Аккуратно скатывается вниз, к крыше пристройки, пробегает по ней и, пока я соображаю, что мне следовало бы помочь маленькой обманщице, которая так тщательно скрывает, что испытывает ко мне не меньшее, чем я к ней, оказывается на бочке, а следом и на земле.

Я влетаю в свою комнату, запираюсь и ничком падаю на кровать. Мое сердце бешено стучит, щеки пылают, и я не знаю, куда деть себя. Мне хочется выпрыгнуть из непослушного тела, спрятаться от него, сбежать. Удрать от осознания того, что происходит. Я не должна! Не хочу! Мне не следует! Он один из тех наглых, доминирующих самцов, которые мечтают осеменить добрую половину человечества, еще и не считается при этом с чужим мнением! Ему начхать, наплевать на всех и вся! Но стоит только вспомнить его скользящие прикосновения, пытливый взгляд, дразнящий шепот, нежность губ, как я снова проваливаюсь куда-то и утопаю, словно в мягкой перине, в собственных ощущениях. Мне стыдно. Стыдно и страшно оттого, что он все правильно понял.

Я переворачиваюсь на спину и, натянув до носа любимый плюшевый плед, скрываю улыбку, которая невольно расползается по лицу. Ведь мне до жути нравится его неотесанный юмор! Все эти слова и подколки, фразы, жесты, смешные подкаты… Я шарю рукой по стене в поисках выключателя, зажигаю настенную лампу и смотрю на букет, синими чернилами обозначенный чуть ниже большого пальца, с тыльной стороны кисти. Мне еще никто не дарил такие цветы — их не выкинуть в мусор и не поставить в вазу, — они как будто распустились во мне. И даже если их смоет вода, они останутся со мной, своими корнями они уже проникли глубоко под кожу.

Я не хочу раздеваться и идти в душ. Я прикрываю глаза и лежу неподвижно, подмяв под себя подушки и одеяло. Мне доставляет удовольствие копаться в своих чувствах, прислушиваться к себе и раз за разом, словно пробуя на вкус, прокручивать в голове одно простое имя.

Внезапно из теплоты подобных мыслей меня выхватывает короткий стук в окно. Негромкий, но уверенный. Настойчивый, как и сам тот, кто это делает. Я вскакиваю, в порыве паники гашу свет, до ушей закутываюсь в плед, спиной прилипаю к стене — меня нет. Но он-то знает, что я здесь. И мне так хочется выглянуть, а лучше выпрыгнуть прямо в окно, к нему, чтобы оказаться в его крепких, до одурения желанных объятиях.

Я осторожно отодвигаю краешек шторы и вижу его, этого прилипалу, упрямого барана Антона, повисшего на карнизе, такого хмурого и серьезного, впрочем, как всегда. Мышцы на его руках напряжены, подбородок приподнят, брови сдвинуты к переносице, взгляд сосредоточен… Но как только он замечает меня, суровое лицо сразу же проясняется. Он улыбается. Его улыбка врывается мне прямо в сердце. Пальцем он ведет по стеклу и произносит что-то. Размеренно, с четкой артикуляцией. «Спокойной ночи, Джонни» — без труда читаю я по губам и силюсь не задохнуться от переизбытка эмоций.

Должно быть, он видит это, он чувствует меня всю, от и до, поэтому прыгает вниз. Но отойдя на пару шагов назад, дважды стучит по груди, а после, раскрыв кулак, бросает мне свое незамысловатое признание. Я представляю, как ловлю его и бережно прячу под сердцем, но напоказ отклоняюсь в сторону с отвращением, будто уворачиваюсь от тухлого помидора, и нервно задергиваю штору.

Он и так знает обо мне слишком много правды! И сейчас пусть даже не думает, что я разомлела или растаяла. А сама, навзничь упав на кровать, еще долго смотрю в потолок. Кажется, его признание попало точно в цель…

Я прикрываю букетом глаза и, лелея в себе самые трепетные воспоминания, с улыбкой на губах погружаюсь сон.

А утром… Утром я просыпаюсь с совершенно новыми ощущениями. Мне кажется, что все — вот абсолютно все! весь этот мир! вся наша необъятная галактика! — знают о моем секрете, а если не знают, то как минимум подозревают меня черт знает в чем.

Да что мы такого делали?! Просто сидели на крыше и смотрели на лживые лампочки!

— Куда ты вчера пропала? — с подчеркнутым равнодушием спрашивает мама, столкнувшись со мной в коридоре. Она несет несколько банок в летнюю кухню, наверно, чтобы простерилизовать их. — Бросила на террасе ноутбук и сама как сквозь землю провалилась.

И я ей улыбаюсь. Точнее, не ей, а лживым лампочкам, ночному стуку в окно, признанию, двум выдуманным прозвищам «Тони» и «Джонни», букету, который я прячу у себя за спиной…

Так, стоп. Значит, то была мама. Это она скрипнула дверью, это она могла догадаться, что я не одна.

Я неопределенно пожимаю плечами:

— Никуда я не пропадала.

— Папа сказал, что тебя нигде нет, — остановившись на выходе, она сканирует меня коротким, но недоверчивым взглядом.

Так все-таки папа… Фух!

Спасибо, папа, что не выдал меня.

— Я гуляла недалеко от дома.

Приблизительно где-то сверху.

— С тем парнем?

Или все-таки выдал?

Но, к счастью, папа сам появляется у меня за спиной:

— Чего ты к ней с утра прицепилась? Она проскочила в свою комнату ровно через пять минут, после того, как я занес ее ноутбук.

На что мама лишь апатично хмыкает и в обнимку с банками выходит на улицу.

Тогда я оборачиваюсь и с благодарностью улыбаюсь папе:

— Доброе утро, пап!

— Доброе утро, детка! — мягко смеется он. — У тебя все в порядке?

И я принимаюсь ворошить память, чтобы понять, какие обрывки нашей вчерашней перебранки он мог расслышать. Вроде после того, как дверь скрипнула, мы ни о чем таком не разговаривали, что могло бы скомпрометировать меня или его. Кроме того, что Антон совершенно не старался говорить хотя бы чуточку тише, а нарочно подначивал меня во весь голос. Единственное, за что мне могло бы быть стыдно, так это за фразу: «Отвали! Ты не понимаешь?», как будто он приставал ко мне со всей серьезностью…

Наверно, именно поэтому папа и спрашивает, все ли у меня в порядке.

— Да, все хорошо, — как можно беспечнее отвечаю я.

Ведь все на самом деле хорошо. Очень даже хорошо, папочка!

Но уже буквально на следующий день мне видится все иначе.

Все плохо! Плохо! Плохо!

— Здорово, Джон! — у забора на пастбище появляется толстое тело, и я поджимаю губу, готовясь отбиваться от фронтальной атаки. Но то, что он спрашивает, сходу ставит меня в тупик: — А ты Тони не видела?

Почему он интересуется про своего приятеля у меня?

— Какого еще Тони? — зло ухмыляюсь я, делая вид, что мне безразлична тема этого разговора.

— Да ладно, не отмазывайся, мы все видели! Говори, куда Тони дела? В трусы спрятала?

Нет, его похабные шуточки как раз таки меня не тревожат, я к ним давно привыкла. Но что этот кабан может знать о нас?

— Захлопнись! — фыркаю я и яростно утыкаюсь в книгу, размышляя, могли ли эти придурки видеть нас вместе вчера. На крыше мы сидели с противоположной им стороны и совершенно точно были незаметны, да и в соседском дворе все было гладко да тихо. Но…

Тысячу «но» проносятся в голове.

— Странные вещи творятся, — противно хмыкает сальная морда, — сначала мотоцикл украла, потом Тони похитила… — ржет он. — Джон, признайся, ты его сожрала?

Вот дебил!

— Сожрала! И тебя сожру! Ты, вон, какой аппетитный, килограмм на сто пятьдесят! С тебя одного только холодца с ведро получится!

— Ну, а если серьезно, — смеясь, похрюкивает он, — Джонни, где наш Антошка?

Я вскакиваю — меня бесят эти расспросы! — и временно ухожу во двор, кинув толстому на прощанье:

— Пошел копать картошку!

А сама теряю последнюю надежду увидеть Антона сегодня.

Дни тянутся бесконечной вереницей: каждое утро я считаю минуты до наступления вечера, а вечером — утра и подгоняю ход медлительных часов, но те, как нарочно, надо мной издеваются. Я понимаю, что до пятницы Антона даже не стоит и не ждать, да и выходные оказываются под вопросом. Я не могу для себя решить: разумно ли ехать назло ему в клуб или лучше остаться дома? Если Антону не нравятся мои «покатушки», значит, он снова примчит меня встречать. Но вдруг у него не будет возможности забрать меня и отвезти домой, вот поэтому-то он и настаивал, чтобы в пятницу я там не появлялась. Черт! А я хочу его увидеть, очень хочу, вопреки всему здравому смыслу!