— Как тогда, помнишь… — ржет Диман, пихая Артура, и жир на его животе ходит гармонью, — …когда у нее из кармана посыпались козьи шарики! А потом она взяла один… и, не моргая, отправила в рот, — он слишком уж натуралистично изображает рвотные позывы.

— Да ладно, че вы, — флегматично улыбается Тим. — Это ж было драже. Типа орехов или изюма в шоколаде!

— А ты проверял? — продолжая трястись, как желе, ухахатывается толстый. — А то мало ли…

Вот дебилоиды!

— Смотри! — машет рукой Артур, предлагая пройти за ним следом. Но я не собираюсь сходить с этого места, только поворачиваюсь в указанную им сторону. — Мой Тайсон в вольере, а этого бомжатника впервые вижу! Так что веди его, куда хочешь. Или лучше снова запусти к соседям, хоть поржем. А то я, по ходу, хороший концерт пропустил.

— Да это Клавкина собака, — снова встревает Тим, и мне он уже не кажется унылым тощим доходягой. — Наверно, опять сорвалась с привязи.

— Ты знаешь, где она живет?

— Ну да, — он отчего-то пожимает плечами.

— Ну тогда на, отведи ее. Заодно стрясешь магарыч с хозяев.

Он уходит, а когда возвращается обратно, весь дом уже на ушах. Кто-то фальшиво воет в караоке, кто-то осадил PS4, в кухне воняет горелым мясом, второй этаж сотрясает дикий ржач — Диман исступленно исполняет на столе танец живота, — а из ванной снова доносится Ленкин стон, воспринимаемый от выходного к выходному чуть ли не фоновой музыкой. И я до скрежета зубов желаю оказать на Джонни хотя бы самое малое влияние — никогда и ни за что она не должна ступать ногой в этот притон!

С такими мыслями я вновь возвращаюсь на улицу, снимаю с веревки, растянутой во дворе, свою высохшую одежду — хорошо, что ее, в приступе всеобщего полоумия, никто не успел изуродовать, — и… ненароком прислушиваюсь к разговору за забором.

— Ну, хорошо, пусть так! — до меня долетает знакомое возмущение. — Но почему ты позволила его собаке гонять по пастбищу наших коз?

И, смеясь про себя, ныряю в чистенькие джинсы: интересно, смогла ли чертовка внятно объяснить матери, кто я?

Я твой.

— И что тогда у тебя с Ромочкой?

На мгновение я застываю, застряв в футболке на полпути.

Какой еще, мать твою, Ромочка?!

Бли-ин! Кто дернул меня за язык шутить на подобные темы? У тети Любы ведь ни ума, ни фантазии. Растреплет по всему поселку, а мне потом доказывай и оправдывайся.

— У меня с ним история, — протяжно вздыхаю я. — А еще физика, химия, алгебра, информатика, иностранный и прочие неприятности.

И даже не с Ромочкой, а с его маменькой. Глаза б мои их обоих не видели!

Но мама смотрит на меня, как тот бородач с фейсконтроля:

— Тогда зачем ты морочишь ему голову?

— Я разве морочу?

— А как, по-твоему, это называется? Надо уметь говорить «нет», твердо и сразу. Или… — она подозрительно понижает голос, — тебе он все-таки нравится?

— Ма-ам, — утомленно протягиваю я. Потому что ненавижу, когда додумывают то, чего нет и быть не может! А еще и потому, что устала объяснять одно и то же по десятому кругу: — Чтобы он кому-то сделал предложение, сначала небеса должны рухнуть, а земля перевернуться! А уж чтобы он кому-то нравился…

— Красота — понятие субъективное.

— Да при чем здесь красота?

— Ну да, конечно… Тот парень. Роме до его наглости далеко, — неприязненно хмыкает она и заглядывает мне в лицо. Нет, прямо в душу. — А с ним у тебя что?

А с ним у меня…

Я мысленно улыбаюсь:

— Ничего, — и не подаю вида, что все еще ощущаю горячие губы на своей щеке.

— Ничего, — эхом повторяет она и нервно покашливает. — Так это теперь называется, да?

— Мам, не выдумывай.

— А я не выдумываю, я вижу! И предвижу, как ты, связавшись с ним, заработаешь себе дурную славу! Мне рассказать тебе, чем все это кончается?

Я закатываю глаза — мне хочется напомнить ей, как она, девятнадцать лет назад, познакомилась с неформалом-папой, как сходила по нему с ума и проколола нос и язык только чтобы обратить на себя внимание, как в результате нежданно-негаданно появилась я, и все вокруг пророчили безотцовщину, — но решаю не вступать в напрасное противоборство. Мне проще заверить ее:

— Я не собираюсь терять голову.

Ведь я не собираюсь терять голову!

Но эта банальная фраза звучит как-то неубедительно, я и сама прекрасно понимаю. А еще и двусмысленно: будто упрямый баран Антон и вправду мой парень. Смешно! Я вспоминаю, как он скакал по полю в сланцах и коротеньких разноцветных шортах — которые кое-кто тоже заметил и, чтобы скрыть свое восхищение, намеренно назвал их трусами! — и не могу сдержать в себе улыбку.

Но это не значит, что я вот так взяла и впала в блаженное отупение. Это не то! Это совсем-совсем другое!

Он прилипала!

Он выскочка!

Он наглое развязное животное!

«Заеду за тобой вечером, Джонни!» — не слишком ли он самонадеян? Неужели приставала всерьез думает, что я так запросто сдамся?

И я, затаив в себе волнительное предвкушение новой встречи, проскальзываю мимо ворчащей мамы, ныряю в дом за недочитанной книгой, а потом снова отправляюсь на пастбище. Но, разместившись под любимой яблоней, лишь машинально переворачиваю странички — вроде бы читаю, бегу по строчкам глазами, но мысли далеко не о том.

Интересно, он фамильярничал на публику, потому что от природы такой, без башки, или же сознательно старался произвести впечатление неординарным способом?

Да каким неординарным?! Бунтарь! Варвар! Питекантроп!

Но стоит только вспомнить, как я беспомощно чертыхалась на его плече вчера, как разом с меня слетают все неодобрительные рассуждения. Я снова улыбаюсь, представляя его серьезное, без доли иронии лицо с нахмуренным лбом, густыми суровыми бровями, воинственным взглядом и жадными губами, которые нагло шептали мне всякие дерзости. Его уверенный, в меру низкий голос буквально шелестит по коже до сих пор, отчего по спине, рукам и ногам теплой волной пробегают мурашки. Я запрокидываю голову, закрываю глаза и втайне мечтаю… Но то, о чем я мечтаю, страшно раскрыть даже самой себе.

А к ужину наконец-то возвращается папа, и мы по традиции собираемся вместе за столом. Но я не могу насладиться тихим семейным вечером сполна, как привыкла наслаждаться прежде. Я постоянно отвлекаюсь на звуки, доносящиеся с улицы, на любой гул проезжающего мимо мотоцикла и даже автомобиля, я то и дело поглядываю на стрелки часов.

«Заеду за тобой вечером, Джонни!»

Вот черт! Ну почему я веду себя так, будто собралась с ним куда-то ехать, будто рада запрыгнуть к нему на сидение и вновь прижаться щекой к его широкой спине?

Нет, мне нужно успокоиться. И выкинуть его слова из головы. Я на подобное не подписывалась! А сама, распрощавшись с вилками, кружками и тарелками, кидаюсь к зеркалу. А потом на улицу.

Как узнать: по его мнению, уже вечер? Или вечер — это когда темно? Так и слоняюсь в мучительных мыслях из комнаты на террасу, а с террасы обратно в комнату. А проходя мимо мамы, отчетливо чувствую ее желание поделиться увиденным и услышанным за сегодня с папой. Она ловит мгновение, подбирает слова, гуляет по тонкой ниточке, вымеряя удобный шаг и нужное расстояние.

Но мама… папа знает гораздо больше тебя. Прости.

Папа в курсе, что мы с ним уже кувыркались.

Сумерки спускаются на поселок нехотя и будто бы даже боязливо, неспешно накрывают крыши домов своим прохладным серым полотном, аккуратно соскальзывают вниз и растекаются вязкими чернилами под ногами. Я сижу в самой что ни наесть темноте, в углу террасы, и не знаю, чем занять себя: ни задачи, ни фильмы, ни клипы, ни переписка с Юлькой не могут вырвать меня из мучительного плена ожидания. Я жду. Черт возьми, я его жду!

Но когда этот упрямый баран наконец-то показывается у калитки — с тихим рыком тормозит возле нее, — я не собираюсь даже поворачиваться в его сторону. Да что он возомнил о себе? Думает, я брошу все свои дела и с упоением побегу к нему?