К тому же, ногой задеваю пустое ведро, и оно с грохотом отскакивает в сторону. Разбуженный пес с испуга скулит. Заткнись! Заткнись! Заткнись! Но он только сильнее распаляется. И в какой-то момент привлекает к себе внимание.

Затихает музыка, затыкаются голоса, включается свет…

Ну что ж… Всем привет!

— Вот это кадр!

Первым продирает глаза зомби-толстяк. Он отбрасывает бутылку в сторону и спешит убедиться, не скосило ли его окончательно. И как это тело до сих пор ноги носят? Мне кажется, если он вдруг потеряет равновесие, случится настоящее землетрясение.

— Ты ли это? — визгливым смехом клокочет он, и мне хочется его придушить. Оторваться от засова, который я пытаюсь расшатать-открыть-размолотить-расколошматить, и придушить! Придушить каждого из здесь присутствующих! Но, боюсь, рук на всех просто не хватит. Тем более, когда они заняты…

— Что за нах? — орет кто-то еще. И я, негодуя от безысходности, наблюдаю, как стадо развеселеньких дегенератов надвигается прямо на меня.

Что и следовало ожидать.

— Во цирк! Артурчик, а ты не говорил, что занимаешься дрессировкой! Ниче так, псица, что умеет? — тянет ко мне свои волосатые руки прыщавый в мокрой майке.

И я стараюсь пнуть его по коленям:

— П-шел вон! — но, естественно, у меня не получается.

— Она еще и тявкает? — ржет он. И толпа скалящихся шакалов его, конечно же, поддерживает.

— Ублюдки! — злюсь я и остервенело трясу дверцу вольера, теряя последние надежды на то, что она поддастся и откроется. Но если я выберусь, я прямо на месте расквитаюсь с каждым!

Нет, вообще-то в обычной жизни я не жестокая, но сейчас… Я озираюсь по сторонам и, обнаружив кучку битых кирпичей возле забора, хватаю самый большой.

Сосед присвистывает:

— Успокойся, успокойся… хорошая собака! Фу! Фу! — и, истерически надрываясь, кидает мне под ноги какие-то объедки. — Тебя сегодня еще не кормили, на!

А какая-то курица — видно, самая догадливая — достает телефон и тычет мне в лицо камерой.

Твари!

Я дергаюсь:

— Открывай, скотина! — и смотрю на Артура так, будто могу воспламенить его взглядом. — Выпусти меня немедленно! Иначе…

Я замахиваюсь и запускаю кирпич в толпу. Он со свистом летит через решетку и тяжело падает по ту сторону вольера. Жаль, что в эту дуру с пережженными волосами не попадает. Но, вероятно, попадает в кого-то еще.

— Собака бешеная! — ухахатываются они. А я мечусь из стороны в сторону и никак не могу повлиять на этих одноклеточных. Мои злость и негодование перетекают в отчаяние, а отчаяние вмиг перерождается в обреченность. И я, как слабая маленькая девочка, уже готова забиться в угол и разреветься от безнадежности.

— Джон! Ну ты попала!

Но, собравшись, прогоняю предательские слезы, подступившие к глазам:

— Выродки! — рычу я на них. — Выпустите! Это не смешно!

И снова берусь за кирпич…

— Тебя выпустишь, ты ж всех перекусаешь!

— Сиди лучше там, нам так спокойнее!

… замахиваюсь, но вдруг замечаю Антона.

Кажется, он еще не видит меня. Похоже, он вообще никого не видит! С привычно хмурым выражением лица, он проталкивается сквозь толпу, отпихивает локтем «наемного оператора» — довольно грубо, несмотря на то, что «оператор» девушка — и, оказавшись впереди планеты всей, застывает в двух шагах от вольера.

«Антон, миленький, где же тебя так долго носило? И почему ты допустил весь этот концерт?» — я смотрю на него умоляюще и жду, когда он высвободит меня.

Но этот самонадеянный наглец глядит на меня и улыбается. Улыбается… И его до одурения прекрасная улыбка выворачивает меня наизнанку.

Ему смешно! Он, как и эти выродки, смеется надо мной!

— Тони, не подходи! Она кусается!

— Ну-ка, тявкни что-нибудь, Джон! Тони еще не видел тебя в деле!

Ах, Тони не видел?!

И я, стиснув покрепче зубы, швыряю в этих уродов кирпич, чтобы тот непременно свалился кому-нибудь из них на голову. Но… мое оружие отскакивает от решетки и попадает по носу ни в чем неповинной, все еще скулящей в будке собаке.

Бедный пес! Прости меня! Прости! Прости!

А эти придурки корчатся от смеха:

— Эпическая сила! Джон прибила Тайсона!

— Тайсон, че ждешь? Хватай ее за…

— Ну все. Поржали и хватит, — твердым голосом пресекает всеобщий гвалт Антон, и улыбка сходит с его лица. Но я даже смотреть на него не хочу. Ведь он смеялся! Смеялся! Смеялся!

Я шарахаюсь, словно ошпаренная, в сторону и только искоса наблюдаю, как его загорелая мускулистая рука легко и без видимых усилий отпирает засов. Дверца с размаха распахивается, звонко бьется о решетку — путь открыт. Помедлив буквально секунду, я выскакиваю из вольера и, пряча глаза, бегу прочь. Видеть их всех не могу! Особенно его!

Не чувствуя ног, я вылетаю за пределы чужого двора, миную ворота и несусь по тропинке к своей калитке. Возле гаража меня останавливает накрытая «поляна» с морсом и закусками. Ненавижу! Рывком я сдергиваю плед и сбрасываю с него всю ту романтику, которую я, идиотка, приготовила! И хочу растоптать все-все бутерброды, как вдруг… меня кто-то крепко хватает за плечи.

— Эй, эй! Ты чего, Ковбой? — голос Антона врывается в мое взбудораженное сознание. — Тих-тих-тих-тихо! Хотя бы один бутер оставь.

Я наклоняюсь и подбираю уцелевший бутерброд с газона. И не потому, что чертовски голоден, а чтобы поддразнить рыжую бестию. Когда она злится, она такая прехорошенькая!

Я сдуваю с него невидимую грязь и, глядя на то, как бомбит маленькую стервочку, улыбаюсь. Но моей улыбки она не выдерживает.

— А ну верни! — кидается в драку. — Это не тебе! Не для тебя! — колотит меня она, но я успеваю проглотить сделанный ее заботливыми ручками сэндвич.

— А для кого? — пережевывая хлеб и сыр, с невинным лицом спрашиваю я. — Кому ты собиралась устроить свидание, прежде чем пошла на его поиски своим излюбленным, шпионским способом?

— Что-о? — еще сильнее вспыхивает она. — Я за тобой не шпионила!

— Нет? — приподнимаю бровь я. — А как ты тогда попала за решетку?

— Не твоего ума дела!

— Ладно, ладно, — прикрываюсь ладонями я, защищая себя от ударов. — Но ты все-таки признаешь, что оказалась в ловушке из-за меня?

— Из-за тебя всё в моей жизни пошло наперекосяк! — буйствует она с неопровержимым намерением избить меня до полусмерти.

Но я смеюсь. Мне приятны ее внимание и забота, и бутерброды, если бы Джонни не расшвыряла их по двору, пришлись бы кстати.

— Могу сказать то же самое и про тебя.

— Да-а? — распаляется она и, строя злобную гримасу, в буквальном смысле припирает меня к стенке гаража. — Значит, я порчу тебе жизнь?

— Ты перепортила все бутерброды.

— Не все! Один ты нагло сожрал!

— К твоему сведению, — мягко смеюсь я, не оказывая никакого сопротивления, — я голоден по твоей милости.

— По моей милости? — бунтует она и, кажется, не осознает, что дистанция между нами сократилась до неприличной.

А я смотрю на нее, смотрю и не могу наглядеться:

— Знал, что тебя ни на минуту нельзя оставлять одну.

— Вот и не оставлял бы! — трясет меня за грудки. Но тут же осознает, что прокололась, и стремится сбежать.

— Джонни, — почти шепотом смеюсь я. Потому что поздно. Потому что я уже обнял ее за талию, и теперь легким нажимом привлекаю чертовку к себе. И хотя мы и так стоим ближе некуда, мне и этого мало. Я желаю большего.

Она поднимает глаза. Она знает о моих желаниях все. Ее злющие губки пока еще напряжены и неподатливы, но дыхание уже сорвалось. И мне трудно сдерживать себя, трудно не давать воли рукам, когда она здесь. Рядом. Со мной. Когда я каждой клеткой тела чувствую ее всю, от и до. Мне хочется поцеловать ее, и я целую ее. Целую, будто в первый раз. Пробую на вкус, подступаюсь, словно к неприступной башне, нахожу все пути к неизведанной истине и сам отвечаю на ее безмолвный вопрос. Я твой. Ты моя. Навсегда.