В центре села, на огромной площади неподалёку от церкви и волостного правления, расположился основательный дом дядьёв, с бесчисленными окнами по фасаду, скрытому высоким палисадником. Широкие ворота соединяли дом с каменным магазином. Крытый навес, подвалы, лари с солью, большие весы, бочки с дёгтем – всё знакомо. Ворота уже открыты, гостей ждут. В огромном дворе собаки в будках, подняв лай, они рвутся навстречу. С крыльца бегут хозяева, одетые наспех. Шум, гам, общее оживление… С трудом вылезаешь, от долгого сидения в одном положении всё затекло. С посторонней помощью извлекается из саней одежда. Гостей первым делом направляют на поклон к бабушке – Христинии Аксёновне, у неё своя комната. Несмотря на свои восемьдесят шесть лет, бабушка выглядит хорошо, полная, белолицая – жизнь прожита, слава богу, неплохо. С ней живёт и бабушка Малаша. Они родные сестры, а вот судьба у них разная: с детства хромая, горбатая, бабушка Малаша осталась в девицах. Христиния Аксёновна вошла в богатую семью Колкунцевых, целыми днями сидит она теперь на своей деревянной широкой кровати, принимая гостей, собирая дань уважения богатому дому. По большим праздникам у неё церковь; редкие выезды в город к замужним дочерям разнообразят жизнь. Важные семейные события не проходят мимо, они устраиваются здесь. Передний угол в иконах, день и ночь горит негасимая лампада. На стене, над кроватью, в чёрной рамке большой портрет дедушки, рано умершего от рака. Он с добрым крестьянским лицом, а рядом строгий Иоанн Кронштадский, в страшном одеянии монаха с клобуком на голове и чётками в руках. В сундуке, окованном железными полосами, хранятся гостинцы для юных гостей: мучные, фруктовые конфеты, орехи и пряники – ими оделяют при встречах и проводах. На Пасху и Троицын день крашеные яйца. На столе непременно тарелки с жареными семечками тыквы и подсолнуха, возобновляемые по мере опустошения. Тут, за этим столом, на глазах у бабушки играем до одури в карты. «Пьяницы» сменяются «грешниками», «козлами», «королями», а под конец взрослые развлекают нас фокусами и гаданием. Часам к двенадцати нас всех зовут обедать в столовую. Здесь интересно было наблюдать за кухаркой, как она через специальное окошечко в стене подаёт из кухни очередное кушанье. Нам, детям, это очень нравилось, было ново.

После длительного и обильного обеда, когда взрослые укладывались, уходя на отдых, детвора шла во двор, там играли в лапту, прятки, затем исследовали территорию: сад и огород, амбары, конюшню, баню; а за вечерним чаем со множеством всяческого печенья и варенья, шли расспросы взрослых со стороны дядей и тёток. В этот исторический час намечалось твоё будущее, осуждались изъяны настоящего, одним словом, ставилась проба образца этого года, и с ней ты «щеголял» до следующего съезда, снова отмечавшим твои успехи или безнадёжную тупость.

Со своими детьми здесь не церемонились, стоило двоюродному брату зазеваться или сболтнуть лишнего за столом, ему отвешивалась по лбу ложкой чувствительная порция. Особенно строг был дядя Вася. Его взгляда побаивались и мы, и гости.

Вечерами при керосиновой лампе в комнате у бабушки было особенно уютно, сюда часто заходили и взрослые. Под тем или иным предлогом приходили и односельчане, главным образом, бедные родственники из крестьян. Сидя с бабушкой, они жадно рассматривали городских детей. Для взрослых в дни больших праздников устраивался буфет. Из залы всё время слышались возбуждённые голоса, звон рюмок, доходили запахи жаркого, сыров и колбас, но доступ к буфету детям был запрещён. За поздним ужином дети уже «клевали носами», особенно этим отличался я. За мной установилась слава любителя арбузов. Как только на столе появлялся арбуз, хмурый дядя Вася оживлялся и, глядя в мою сторону, стучал ножом о край тарелки. Он произносил два магических слова: «Пётр, арбуз!» – и я мгновенно пробуждался, под общий смех взрослых, получая из рук самого дяди Васи увесистый кусок сочного арбуза.

Спать укладывали нас в бабушкиной комнате на полу. Его устилали перинами, половиками, шубами. Гости располагались подряд, а бабушка с высоты своего пьедестала желала всем внукам покойной ночи. Керосиновая лампа гасилась, и здесь, в темноте, начиналась возня, сыпались невидимые щелчки, щипки в ответ, направленные часто не по адресу, начинался рёв. Заявлялся кто-нибудь из тёток, стращая дядей Васей, и через минуту-другую всё умолкало, успокаивалось.

Праздничный день, большой, содержательный, оканчивался. Следующее утро посвящалось визитам к другим родственникам, а их было немало по селу, но семья Поворинских, пользующаяся в этих стенах худой славой, была самой близкой и значительной.

Большой неуютный дом в центре села стоял на высоком фундаменте и с улицы казался двухэтажным. В палисадник смотрели огромные окна жилых комнат и чайной, а по всему подвалу – ароматная пекарня. В самом доме, в прохладных комнатах, гуляли сквозняки. Здесь жизнь, как говорится, нараспашку! Попав сюда впервые, не сразу разберёшься, где тут гости, где дворня и где сами хозяева. Гостей, между прочим, всегда было множество.

В обеденный час за кухонным столом сидели густо все подряд – и живописная картина, и несколько странная: один в рубашке с открытым воротом, другой в полушубке на голое тело, а иной красовался вовсе без верхнего. Не уместившиеся за общим столом – обычно младшие члены семьи – хлебали в стороне, устроившись на пороге, на подоконниках. За едой царило общее оживление, разговоры не умолкали, смех, чавканье, способное у кого угодно вызвать аппетит или, наоборот, отбить его навеки. Обед сопровождался громогласным чиханьем, искусными плевками, сморканием всей пятернёй. Иногда обстановка осложнялась неожиданным спором и дракой. В таких случаях трапеза прерывалась, следовал разбор, виновники наказывались. С живостью не по возрасту сам дядя Стёпа, глава семейства, покидал стол, бросался вслед за провинившимися. По сверкавшим пяткам проказника пускалось всё, что подвёртывалось под руку: ложка, полено – вслед нёсся свист, улюлюканье десятка глоток, после чего обстановка разряжалась, и все, кроме виновника, возвращались на места. С неподдельным добродушием обсуждалось событие, восстанавливалась истина, и обед продолжался. Пользуясь гостеприимством распахнутых дверей, со двора в кухню устремлялись собаки, куры и поросята, в свою очередь затевавшие драку.

Сибирский кот Васька, любимец всей семьи, сидя на плите, умывался. Он, видимо, был уже в курсе обеденного меню. Раскормленные и ненасытные боровы, не будучи в силах преодолеть высокого порога, обиженно хрюкали в сенях. Между прочим, с последними хозяевам не повезло. Свиньи у Поворинских дохли, и тётка Даша переделывала туши на мыло. Семь сыновьёв, молодец к молодцу: Александр, Михаил, Леонид, Дмитрий, Иван, Аркадий, Василий (самый младший) да две дочери-подростка, а родители ещё достаточно молоды. Дворни человек пять-шесть: кучер с кухаркой, пекарь с подмастерьем да горничная – девка, которую все в доме звали нянькой. На руках у неё всегда был очередной младенец. Мать этого семейства, тётка Даша с половником в руках, розовая и потная, зорко смотрела по тарелкам, щедро разливая добавки.

– Ну, ну, псы, ждите! Чтобы у меня после обеда куски по двору не таскать! – поощрительно покрикивала она, с нежностью оглядывая семейку.

И не поймёшь, бывало, сердится тётка Даша или так себе, кричит по привычке. Заявишься к ним вот в такую минуту – все разом, побросав ложки, в восторге заорут:

– А, задохлик! Гольтяпа!

И сам дядюшка Степан Васильевич, вытирая ладонью толстые жирные губы и усы, добродушно встречает племянника грубой шуткой:

– Городская вошь, куда ползёшь?

Братцы в семеро глоток озорно вторят:

– Ясно! В деревню за хлебом!

Тут же участливо раздвинутся, освобождая за столом место родственнику. Дядя Стёпа шутливо закричит на тётку:

– Да что ты ему в тарелку-то льёшь? Как у Колкунцевых, чашку подавай! Чашку, видишь, едва дышит племянник!