Однажды мать, оставшись со мной наедине, вручила мою собственную рукопись, обронённую в комнатах. Что это была за исповедь? Не знаю! Запомнилась одна лишь фраза: «Милая Галка! Если бы ты знала, как я люблю тебя!» Мать с серьёзным лицом, глядя мне в глаза, спросила:

– Что же, и сильно ты её любишь?

От стыда и досады я готов был реветь. Зажав листочки в кулак, я бросился вон и бродил наедине со своим оскорблённым чувством до глубокой ночи. В этот памятный день я остался без вечернего чая и обязательного в нашей семье ужина.

Великий пост, между тем, продолжался. С нетерпением ждал я Страстной недели, когда мы, учащиеся, должны были, посещая церковь, «говеть». Таким образом передо мной, с детства лишённым религиозного чувства, открывалась возможность ежедневно видеть Галку. С благоговением отправляясь в церковь, я старался держаться там как можно дальше от товарищей, от их обычных шалостей. Забившись в самый тёмный угол к старушкам, я наблюдал за проходящими – народу было много, но не было её! И всё окружающее меркло, мне становилось тоскливо. Радость мгновенно возвращалась вместе с появлением Галки. Слова унылой службы становились осмысленней и поэтичней. «Господи, Владыко живота моего», – доносились проникновенные слова молитвы. Священник, отец Василий, преподавал у нас Закон Божий. Зло кричал, дрался линейкой, но сейчас в его голосе всё было иное. В умилении, восторженно смотрел я на владычицу сердца, от её милой головки с золотящимися косами поднимал взоры вверх, под своды, мысленно шепча слова благодарности. Молитва Ефрема Сирина до сих пор звучит для меня неизъяснимой прелестью.

Дьякон в старом соборе, куда мы ходили «говеть», был гундос и страшный пьяница, ребята, дразнясь им, смеялись, порой и мне становилось нестерпимо смешно, я едва сдерживался, но милый образ девочки спасал от шалостей. Запахи ладана, мерцание лампад, сияние впереди, где стояла Галка, сковывало всё моё существо. Скромно сложив руки, склонив голову, я наслаждался близостью. Старушки восхищались религиозностью подростка – знали бы они, что́ привлекало мальчика в их набожную среду.

По окончании службы, держась на расстоянии, боясь потерять след Галки, шёл я домой, отваживаясь в темноте подходить ближе, невидимкой провожая девочку до их крылечка.

Быстро мчались золотые дни Страстной недели, наступил Чистый четверг, когда в церкви читалось двенадцать Евангелий, служба была особенно торжественной. Двенадцать раз зажигались и вновь тушились свечи, двенадцать раз большой колокол рождал грусть, отбивая удары. Последняя глава о мучениях Христа и разбойников звучала напряжённо; слушая, я по-своему переживал трагедию этой легенды, связывая в одно окончание службы с концом своего блаженства.

В заключение открывалось шествие с паперти в тишину тёмной ночи. По улицам с горящими свечками расходился народ, вначале широкой волной, потом дробясь, растекаясь во все стороны. Огоньки, исчезая, гасли, вместе с этим водворялась необыкновенная тишина. Оберегая в ладонях огонёк, иду неторопливо, вместе с другими. Вспыхнет вдруг свеча, вырвется знакомый силуэт… Это идёт она – Галка! Светится её личико, вокруг головки огненный нимб, а голосок среди подруг звенит колокольчиком. Когда в домах исчезают эти видения, захлопываются все двери, утомлённый особенной полнотой, стою и долго смотрю в звёздное небо.

Но вот наступает последний день Великого поста, последний день говения, дома выдерживаешь борьбу за эти церковные часы, чтобы старшие не услали куда-нибудь, заранее исчезаешь. Холодная церковь ещё пуста, но вот началась служба, а Галки всё нет, появляется тоска, окружающее не радует, теряет смысл. Ещё вчера холодные стены приносили радость, они имели уют, хранили в себе целое сокровище, теперь они становятся тюрьмой. В мрачных догадках ухожу в лес, там половодье – огромное пространство залито водой, в оврагах голубеют первые подснежники, чистые и нежные, как моя любовь…

Праздники летят стрелой, вместе с ними уходит весна, наступают школьные каникулы, сверстники затевают спектакль, останавливаемся на «Ревизоре» Гоголя. Мальчики играют все роли – мужские и женские. Репетируя, заучиваем тексты почти наизусть, обзаводимся бутафорией, режиссёром становится столичный студент. Мои способности не умещаются в первоначальную роль почтмейстера, она передаётся другому, я в главной роли – Ивана Александровича Хлестакова, городничего играет мой новый друг – Илюша Слуцкин. Он достал откуда-то шпоры и шпагу. Настроенный романтически, я с увлечением занимаюсь фехтованием; нечаянно царапнул белок глаза повернувшемуся «Петру Ивановичу Бобчинскому», к счастью, всё обошлось благополучно. Зная, что Галка будет среди зрителей, я заранее волнуюсь.

В день спектакля, размалёванный под взрослого, играю, как в бреду, стараясь никого не видеть, не глядеть в пространство. Свою роль провожу благополучно и в заключение выступаю с декламацией. Десятки раз читал я наизусть, и довольно бойко, «Христианку» Надсона. Теперь в торжественной тишине с пафосом произношу первую фразу: «Спит гордый Рим, рукоплесканием объята широкая арена…» На свою беду бессознательно оглядываю первые ряды зрителей. «Боже, вот она, Галка!» Пара жемчужин – блестящие глаза, обычно насмешливые, но сейчас ласковые, милые – прощают меня. Теряя мысль, утопаю в пучине. Под общий смех юных зрителей и поощрительных аплодисментов взрослых выхожу, наконец, из столбняка, в руках у меня почему-то усы Ивана Александровича Хлестакова. С досадой бросаю их под ноги и бегу со сцены.

Длительное время мучительно переживаю свой позор. Но никто из товарищей не узнал причин моей неожиданной растерянности. Вскоре Галка куда-то уехала, потянулись тоскливые однообразные жаркие дни лета. Вечерами, когда устанавливалась прохлада, я гулял в одиночестве до позднего часа, луна загоняла меня в тёмные углы, лавочка среди акаций их палисадника – моё любимое место.

Однажды, когда я сидел там, мечтая, двери белокаменного домика распахнулись, с лаем выскочил пёс, отступать было поздно и некуда. Две оживлённые девушки, обе в белых платьицах, легко сбежали с крылечка, подсели ко мне – это была Галка и её двоюродная сестра Соня. Вместе с девочками к влажным запахам ночи присоединилось что-то ароматно-нежное… Я сидел молча, растерянный. Соня, тут же оставив нас, легко взбежала на крылечко и издевательски продекламировала:

– Спит гордый Борисоглебск, молчанием объята широкая арена!

Смеясь, она сбежала с крылечка и присоединилась к нам. Соня была старше, смелее и опытнее, она сказала, обращаясь ко мне:

– А Вы, кажется, милый!

Уязвлённый, приняв комплимент за насмешку, я готов был ответить дерзостью, но тут скрипнула дверь, и мы услышали знакомый старческий голос:

– Соня, Галочка, пора, пора спать, девочки.

Тут, кажется, впервые я ощутил всё же досаду на их милую тётушку. Всё же знакомство, которого я так боялся, избегал, состоялось. В моих горячих руках лишь на одно мгновение очутилась маленькая ручка Галки, и это не было сном.

Оставшись в одиночестве, я, ликуя, с удивлением и какой-то тайной гордостью рассматривал руку, как никогда ощущая близость Галки. Спал ли я в ту ночь? Не помню, только счастье моё было недолгим, девочку куда-то увезли из нашего города, да и мои родители решили переменить сырую квартиру – наши судьбы разъединились. Жива ли теперь эта чу́дная девочка? Может быть, её уже давно нет на свете? Всё равно! Пусть будет благословенно твоё милое имя Галка и моя детская, наивная, но чистая любовь.

Горная улица города Борисоглебска в дни нашей юности носила звучное имя Кавказа – она являлась бугристой окраиной, по её верху шли обширные поместья зажиточных горожан, среди них два дома, обращённые фасадами к лесу, принадлежали моему дядюшке Петру Михайловичу Анисимову. Здесь одно время жила наша семья. К дядюшкиному владению, как бы прячась за него, примыкал домик Бочаровых – местожительство бабки и деда моего друга юности – Леонтия Старилова. Далее Горная улица тянулась домами голубятников Реуцких, обветшалыми домами вдовы Архиповой с дочерьми. Затем залётом на высокий пустырь стоял совсем новенький, в яркой окраске, игрушечный домик железнодорожника Онуфриева. Здесь, закругляясь пирогом, «Кавказ» переходил в другую улицу. В этих дворах повсюду торчали скворечники, впрочем, их было множество по всему городу.