В четвёртом, последнем классе в школе появились новшества: во-первых, заговорили об иностранных языках, и впервые в качестве преподавателя появилась женщина. В старшем классе многие второгодники чувствовали себя уже взрослыми молодыми людьми, они обзаводились расчёсками, портсигарами и по вечерам гуляли в городском саду. Вполне естественно, появление молодой стройной блондинки, назначенной преподавать историю, произвело в школе должный эффект, и не только среди ребят, а, как мы скоро убедились, и в учительской. Блондинка увлекла кое-кого, оживился и наш преподаватель геометрии и естествознания. На своих уроках Григорий Иванович не был так сух и строг, как прежде. Скоро их увидели с историчкой в городе идущими под ручку, нежно щебечущими. Циркуль ног учителя геометрии прекрасно сочетались с живой, скачущей походкой преподавательницы истории. С этих пор образ Григория Ивановича потускнел в наших глазах и слился с обыкновенными смертными. А вместе с этим у ребят пропал вечный страх перед ним.

В школе наступила как будто новая эра!

Преподаватель русского языка Фёдор Михайлович Нефёдов в памяти подростка остался довольно бесцветной личностью. Средних лет, небольшого роста, тщедушный блондин с серыми, маловыразительными глазами и кривым носом на узком, худом лице, он, очевидно, был выходцем из деревни, смешил городских ребят своим произношением, говорил «чаво», «табе», за что, по обычаю школы, получил прозвище – Чапан. На его уроках царила скука, преподаватель никогда не расставался с учебником. Заложив руку за борт форменной тужурки и как-то отсутствующе запрокинув голову, безразлично слушал ученика, отвечающего урок, беспрестанно понукивая:

– Ну, ну, ну…

Это «ну» слышалось у кафедры, пока ученик не сбивался с текста. Следовали негодующие восклицания преподавателя, смешно размахивающего руками:

– Ну, чаво там, ня знаешь, ня знаешь…

В письменных работах, сочинениях, как нам казалось, Нефёдов обращал внимание главным образом на грамматические ошибки, совершенно игнорируя содержание и форму изложения. Как-то им дана была классу общая тема – рыбная ловля. Один остроумец, в своём сочинении описав ловлю «сопляков» на нитку с копеечным крючком с наживкой из червяков, явно издеваясь над преподавателем, вздумал подменить «сопляков» китами, изукрасив при этом нашу мелководную речушку прибоями, штормами и всеми морскими стихиями. Поскольку ребята заранее были извещены автором о содержании его сочинения, при обычной раздаче тетрадей ждали неизбежного скандала. Преподаватель, отдавая злополучную тетрадь, спокойно отметил невнимательность и множество ошибок, про кита ни слова. Удивление было общее, преподаватель, заметив оживление в классе, недовольно ворчал:

– Ну чаво там ещё, чаво?

Моя первая проба пера – описание Закона Божьего – случайно очутилась в учительской и имела там печальный успех, после чего от преподавателя русского языка последовала критика в виде угрозы оставить меня на второй год: «Остроумян някстати».

В конце учебного года при переходе в третий класс приключилась ещё одна неприятность с тетрадкой письменных работ. Как ни скупы были отметки наших преподавателей по русскому языку, особенно за сочинения, я всегда получал у Нефёдова четвёрки. По ошибке одна из моих старых тетрадей попала на глаза преподавателя. В ней четвёрки были переделаны в букву Ч. Угроза Нефёдова оставить меня на второй год осуществилась.

Кроме уроков русского языка, Нефёдов вёл в школе уроки пения. В эти дни он приходил со скрипкой, тогда его форменная выцветшая тужурка кроме обычной перхоти с головы покрывалась ещё пылью канифоли. Урокам пения, как и урокам физкультуры, отводились самые последние часы занятий. Происходили они в неуютном тёмном классе нижнего этажа. Ребята заранее брали свою одежонку из раздевалки, увеличивая тесноту и пыль класса. Странно было видеть смычок и скрипку в руках преподавателя русского языка. Классная доска расчерчивалась линейками под ноты, сбоку витиевато рисовался музыкальный ключ, натирался смычок канифолью, и вызываемый к доске ученик озорно тянул за скрипкой: «До, ре, ми, фа, соль…», поглядывая при этом на доску. Затем пели все хором с хулиганскими выкриками и посвистом: «Коль славен наш Господь в Сионе…» Небывалый шум и гам сопровождали эти уроки, к ним относились несерьёзно. И преподаватель, и ученики проводили урок, как бы отбывая невольную повинность. Все ждали той минуты, когда задребезжит звонок и можно будет наконец броситься вон, забив проходы парт, и под общую потасовку выскочить на свежий воздух. По окончании высшего начального училища выпускниками на квартире Нефёдова ребята были угощаемы самогонкой. Под пьяные объятия и слёзы читались собственные стихи Нефёдова, которых я, к сожалению, не помню. Одиночество преподавателя, голые стены его комнаты, бедность обстановки, запустение бросались в глаза. При расставании каждый из нас получил «на вечную память» книжонку с автографом Нефёдова. Мне достался Конан Дойл.

Бюро прогнозов погоды только что сообщило по радио сводку погоды на 19 января. По христианскому календарю этот день назывался Крещение. Просто непонятно, что делается на белом свете. Как правило, в этот день лютовал самый жестокий мороз нашего русского климата. Печи в эти дни топились два раза: утром и вечером. У входных дверей клубы морозного пара, за слепыми окнами небывалые сугробы и пугающие скрипы снега под ногами прохожих. Вся природа разубрана инеем и причудливыми узорами. В нашем детстве самое слово «Крещение» связывалось с необыкновенными морозами и звучало зловеще, говорило о разгаре суровой русской зимы. С вечера вооружившись мелками, детвора, поощряемая взрослыми, всюду ставит знаки креста. Нами перемечалась вся мебель, двери, мы залезали даже под столы и диваны, а в самый день Крещения рано утром лениво просыпались, разбуженные торжественным благовестом. Звон церкви напоминает о празднике, но, к сожалению, он имеет непосредственное отношение к нам, учащимся: необходимо вставать и идти в церковь, а оттуда по окончании службы на реку Ворону, к проруби, именуемой в тот день Иорданью. Если бы обязательство исходило только от родителей, то дело не обошлось бы без проволочек, капризов и слёз, но ты ученик, следовательно, надо торопиться. Грозное начальство в лице инспектора следит зорко, тебя могут отметить в списках, сделать выговор – всё это заставляет подняться без окриков матери. Одеваясь, дрожишь, и не столько от ощущения действительного холода, сколько памятуя о крещенском морозе. На кухне уже гремят заслонками, скоро поплывут в воздухе вкусные запахи пирожков, а тебя не будет. От дома до церкви идёшь весь укутанный, трёт шею противный башлык, ненавидишь его всем существом. Мать готова сверх башлыка повязать тебя ещё и тёплым платком; укутанного таким образом товарищи обязательного встретят тебя насмешливыми возгласами: «Баба пришла!» – или еще обзовут как-нибудь похуже.

В церкви уже полно народу, с трудом пробираешься вперёд, к своим. Первым делом отмечаешься в списках у инспектора и, облегчённо вздохнув, смиренно занимаешь место в густых рядах учеников. Тепло мерцают огоньки лампад, свечей, люстр, поблёскивает золото иконостаса. Незаметно согреваешься после дороги, наблюдаешь окружающее и, запрокидывая голову, добираешься глазами до самых сводов. Тут неожиданный подзатыльник сзади или щипок возвращает тебя в среду товарищей. Трудно отыскать виновников в этой обстановке, вертеться не разрешается. Хорошо, бодро и весело поёт хор, видишь, как изо рта певчих вместе с небесными звуками вылетают струйки пара, будто они курят, выпуская дым. Это развлекает. Левый клирос занят исключительно старичками, любителями церковного пения. Подхватывая слова молитвы у алтаря, они забавно тянут козлетонами кто куда. Их хриплые, разбитые голоса вдруг срываются дискантом, и это смешит. Под влиянием устали и однообразия службы в рядах учеников возникают шалости, тут уж и дремать не следует. Сзади могут незаметно привязать косу или хвост, написать мелом на спине неприличность. Инспектор стоит, по виду охваченный молитвенным настроением, но всё же зорко наблюдает за питомцами. Это заставляет шалунов строить умильные рожицы и время от времени вслушиваться в то, что происходит у алтаря. Ноги вконец затекают, хочется привалиться к чему-нибудь, и рад бываешь, когда порядок службы весьма кстати повергает верующих на колени. Тут можно и посидеть в толпе незаметно, правда, какой-нибудь озорник может опрокинуть тебя навзничь.