Город Борисоглебск, весна 1920 года. В свои 19 лет я беспартийный, «шкраб» (работаю в советской школе учителем рисования). В стране разруха, голод, гражданская война. Только что подавлено унтер-офицерское восстание, в окрестностях орудуют остатки банды Антонова. Государственные мероприятия продразвёрстки бросают крестьян в объятия авантюристов. Исполком спешно организует отряды комсомольцев, создаёт агитбригады, направляя в район. По распределению школьного совета командируюсь и я, как наиболее молодой в коллективе. С этой новостью являюсь домой, родители в отчаянии, отец ворчит:

– Нужно было сразу отказаться, а он ещё и радуется, дуралей!

Плачет мать, собирая в дорогу. Пряча от родителей довольную улыбку, молча готовлю в дорогу краски, альбом, еду в качестве художника-декоратора. В нашей группе пять подвод, комсомольцы-агитаторы, любители-артисты обоего пола, соответствующая литература, оружие для охраны и скудное продовольствие. Маршрут Чегорак – Богана – Малая Грибановка. Конечный пункт – село Уварово, центр борьбы, бандитских налётов и всяческих неожиданностей. Мой приятель Борис Карасик, худенький, небольшого роста еврей, едет в качестве суфлёра и дублёра на все несложные роли.

В дороге Борис, сидя в телеге рядом со мной, неприязненно наблюдает за огненно-рыжим парикмахером, недавно сменившим свою профессию на роль кайзера Вильгельма, в которой он незаменим. С резким, неприятным голосом веснушчатый «джентльмен» (любимое слово парикмахера) в настоящую минуту выступал в своей обычной жизненной роли крайнего нахала и волокиты. Две девицы благосклонно внимали вновь испечённому артисту. Пышная блондинка Нина Финкельштейн, дочь бывших буржуев города, и миниатюрная пухленькая красавица Роза Флексер, еврейка, имевшая милый голосок и тьму поклонников среди бывших гимназистов города. Третья девушка, чрезвычайно строгого вида, совершенно незнакомая, подчёркнуто держалась особняком. Высокая, коротко стриженная, с красным платочком на голове, в военной гимнастерке защитного цвета и вдобавок в мужских сапогах – видимо, комсомолка. Не обращая внимания на болтовню парикмахера, она по временам энергично соскакивала с телеги и шла рядом. Тогда, вопреки всем несуразностям её костюма, обнаруживалась прямая стройная фигура. С нами ехал ещё один, уже пожилой, человек, бывший певчий, по виду тихий, скромный, обладатель лирического тенора и серых бархатных глаз. По его печальному виду и частым вздохам можно было догадаться, что он завидует молодости и удачливости парикмахера. В самом деле! К певчему девушки были совершенно равнодушны.

Подводы растряслись по дороге, то исчезая в облаках пыли, то вновь сближаясь. Скоро на горизонте появился легендарный Чегорак, близкий мне с детства по рассказам и до сих пор неизвестный. Я, было, оживился, принимаясь за свой альбом, но наш возница как нарочно хлестнул лошадёнку, и она понеслась вдоль деревни, минуя крохотную церковку, плохонькое, но крытое железом здание сельсовета, возглавляемое красным флагом, и амбар потребиловки с повалившейся на сторону вывеской. Организаторы торопились, путь от Чегорака к Богане был уже небезопасен.

Вечерело, когда мы въехали в лес. Пыль улеглась, появилась прохлада. Все были утомлены, молчали, не унывал лишь наш рыжий «джентльмен». Желая блеснуть актёрским талантом перед девицами, он повторял вслух свою роль кайзера, смешно выкрикивая слова, от сильной тряски горохом рассыпавшиеся по дороге.

– Я собрал вас, господа, – на мотив оперетты всем известного «Ивана Павлова», – я собрал вас всех сюда, всех сюда, сюда!

При этом он, рискуя совершить нежелательный полёт, ловил пальцами то кончики воображаемых усов, то край телеги, гримасничая и страшно вращая глазами.

В Богану въехали поздно, нас встретил одинокий лай собаки, кое-где по селу ещё мелькали тусклые огоньки. Остановив лошадей среди площади, организаторы отправились разыскивать сельсовет. Разместили нас по избам подводами, как ехали. Сонная хозяйка зажгла лампу, устлала пол соломой, бросила овчины под голову и удалилась, предоставив непрошенным гостям располагаться как им угодно. Словоохотливый парикмахер стал, было, во всеуслышание отпускать остроты с намёками на общее «колхозное одеяло», комсомолка умно и зло одёрнула его, тогда он шёпотом стал рассказывать анекдоты девицам, в ответ слышались их кокетливые смешки. Я невольно проникся уважением к нашей суровой спутнице комсомолке и втайне любовался ею, но она, по-прежнему не обращая на нашу компанию внимания, держалась особняком. Борис Карасик, свернувшись калачиком, спал. Сокрушённо вздыхая, улёгся и бывший певчий.

День, проведённый в новой обстановке, обилие впечатлений действовали возбуждающе, не спалось! Когда лампа погасла, за окном тут же возник таинственный лунный свет.

– «Ха!» – сказала графиня, – острил неугомонный парикмахер, отравляя воздух на редкость вонючей махоркой. – Леди и джентльмены, прошу прощения.

Борис Карасик, перевёртываясь на другой бок, сонным голосом деловито пробурчал:

– Уважаемый! Пора закрывать парикмахерскую.

Девушки дружно хихикали, певчий хмыкнул, и скоро все успокоились. Комсомолка, устроившаяся отдельно у печки, бесшумно белым пятном поднялась из мрака, освобождаясь от верхней одежды. На фоне холодного окна лишь на миг мелькнул её призрачный силуэт, и тут же всё растаяло. Засыпая, я испытывал какую-то непонятную радость, будто увиденное только что в окне имело отдалённое отношение ко мне. Наутро всё обнажилось, разгоняя романтику, проснувшиеся товарищи застенчиво приводили себя в порядок. Наскоро перекусив, мы снова тронулись в путь.

Дорога была уже не та, что накануне, всё говорило здесь о недавних событиях. Трупы лошадей, гниение вызывали тревогу. Брошенные повозки, ямы приходилось объезжать. Обгорелые пни, одинокие случайные выстрелы в стороне настораживали. Ехали неторопливо, от прежней беспечности не осталось и следа. В воскресенье прибыли в Уварово, население встретило холодно. Смущали их разговоры о бандитских налётах, о расправе с агитаторами. Выбрав место у церкви на площади, стали сооружать помост. Предстоял митинг и выступление агитационной бригады. Кроме любопытных деревенских ребятишек никто не показывался. Это было плохим признаком. Комсомольцы в целях привлечения населения разбрелись по селу. Агитационная бригада готовилась к выступлению. Разведя яркий анилин, я принялся за афиши. Время шло незаметно. Из-за малого количества собравшихся задержался митинг. Молодёжь и та подходила неторопливо, с опаской. Под общий гогот какой-то подгулявший мужичок, забравшись на наш помост, заорал вдруг истошным голосом, открывая самодеятельность:

– Ленин Троцкому сказал: «Пойдём, Лёва, на базар, купим лошадь карию, накормим пролетарию».

Мужичок после каждого куплета плясал вприсядку, награждая себя аплодисментами. Комсомольцы еле уняли куплетиста. На шум стал, наконец, собираться народ. Торжественный свет керосиновых ламп, мои яркие плакаты, музыка победили косность. Молодёжь заняла всё пространство перед сценой, появились и пожилые со своими скамьями, табуретками, женщины с детьми на руках. Комсомолка не выходила у меня из головы; стоя в толпе, неподалеку от сцены, я тщетно отыскивал её глазами. Заканчивался митинг, последний оратор бросал в толпу заключительные слова:

– Да здравствует наша партия, товарищи!

Перед самым носом докладчика снова появился пьяный мужичок.

– Дура она твоя партия! – кричал он оратору.

Под общий смех его уводят спать. Митинг окончился, стоя спели Интернационал, поднялся занавес. Керосиновые лампы, установленные в ряд, наподобие софита, ярко горели, освещая сцену и отбрасывая вглубь чудовищные тени. Три карикатурные фигуры на трёх высоких ящиках с чёткими надписями: «Интервенты!». Посредине немецкий кайзер Вильгельм в бутафорском костюме, на голове каска пожарного с блестящим золотым орлом из бумаги, сапоги с высокими голенищами, шпоры, белые перчатки до локтей и огромные рыжие усы, направленные концами вверх, к носу. Парикмахер был неподражаем, глаза его, сильно подведённые гримом, лезли из орбит. Справа от этой фигуры сидел, сгорбившись, император Австрии Франц-Иосиф, дряхлый, с непрерывно трясущимися руками и лысой головой в огромных бакенбардах. По другую сторону от кайзера – маленький, тощий и вертлявый французский генерал, в этой фигуре легко можно было узнать Бориса Карасика, но пожилого певчего я обнаружил лишь после того, как Франц-Иосиф в ответ на реплику пропел свою фразу приятным тенорком. Возвышаясь на ящике громадой, расставив локти и колени, по-волчьи сверкая белками глаз, кайзер, широко раскрыв пасть, чётко, с расстановкой пел, обращаясь то к одному партнёру, то к другому: