Мгновенно перед тобой, действительно голодным после утомительной дороги, сдвигаются все блага растительной жизни. Горе тут слабому желудку!

– Ты ешь, ешь! После говорить будешь! – напутствует тётка Даша, пододвигая под руку большие куски солонины и беспощадно вливая в твою тарелку новый ковш расплавленного жира.

Обеды у Поворинских не были изысканными, как в семье Колкунцевых, но всегда сытны до отвала. Горячее варилось вёдрами. Мясо, чаще солонина, вываливалось прямо на стол. И ели без вилок, руками. Молоко лилось рекой, пышные ковриги печёного хлеба таяли на глазах. Блины на Масленицу ела вся деревенская улица, а устраивались блины почему-то в бане. Тётка Даша шумовата, но характер имела отзывчивый, прямой. В чайной на её руках была и библиотека для мужиков, её знало и уважало всё село.

Ворота у Поворинских всегда были настежь. Это на редкость простая и бестолковая семья. Одно время дядя Стёпа держал ямщицкую почту, добрый конь являлся культом семьи. Все дети, не исключая девчонок, и сама тётка Даша были отъявленными лошадниками. Несмотря на то что Колкунцевы, откуда была родом тётка Даша, имели дорогих холёных рысаков – окружали их особенным уходом, хорошо кормили и даже купали и чистили молоком, лошади Поворинских, с виду попроще, на Масленицу обгоняли всех рысаков села, в том числе и Колкунцевых.

Братья тётки Даши, Василий Андреянович и Иван Андреянович Колкунцевы, относились неприязненно к семье Поворинских, считая их грубыми и недалёкими. Суровый дядя Вася иначе не определял своего зятя как Степан-дурак, а тот на слова шурина беззаботно смеялся: «Ну зачем Степану ум, у него лошади умные!»

Помимо коротких наездов в село мне как-то пришлось прожить в семье Поворинских около года. Зимой, в лютые морозы, в дом с раннего утра натаскивалась снопами солома, иногда лузга от подсолнухов в кошёлках. Через какую-нибудь минуту в комнатах устанавливалась невероятная жара, но также быстро всё это выдувалось. Утренний чай продолжался долго и бестолково, посуда не убиралась – одни приходили, другие уходили. Кого во дворе ждали дела, не присаживаясь, пил чай стоя и, не допив стакана, убегал. За столом не было ни самовара, ни хозяйки, кипяток брали в кубовой чайниками – всё это создавало неуют. По требованию тётки Даши пекарня выпекала сахарные сушки для гостей, обычно же пили чай с готовыми кренделями своего производства.

После чая я мог направляться куда угодно, чаще всего, меня привлекала пекарня, где в воздухе плавали ароматы – казалось, насытиться можно было одним этим воздухом. Маленькие оконца подвала выходили на улицу, в палисадник, они скупо пропускали дневной свет, а потому в пекарне круглые сутки горели под потолком керосиновые лампы. Вокруг всё было бело от муки. В одном углу в глубине жарко пылала печь, возле неё находился пекарь Михайло, возглавлявший производство. Протопив основательно огромное чудовище, он сгребал жар, очищая раскалённый под специальной метёлкой, после чего печь закрывалась заслонкой, а сам пекарь, потный, красный, шёл во двор, проветриваться.

Посередине пекарни за длиннейшим узким столом сидела буйная молодёжь, двоюродные братцы и их товарищи-подростки со всей улицы. Подмастерье Филька, переложив свои обязанности на дворовых работников, брался за гармошку. Недалеко ушедший по возрасту от прочих ребят, Филька, развлекаясь, раскатывал кусок сырого теста и, вываляв его в муке, принимался гулять по головам помощников. У иного помоганца от усердия выскочит что-то подозрительное из носа и снова спрячется. Филька, завидя эти фокусы, подотрёт парню нос кусочком теста и, раскатав его в муке, под общий смех заготовит такой мастерский крендель, что это произведение искусства становится образчиком для всех.

Узнав как-то мою фамилию, пекарь рассказал историю.

– Шолохов? А знавал, знавал одного такого, лет десять тому назад… Я ему гирькой в висок угодил. Кем он тебе доводится? Горбатый, мелочной лавочкой торгует в городе?

Пришлось сознаться, что это мой крёстный, старший брат отца.

– Дура моя ночевать к нему ходила, на конфеты прельстилась, – продолжал пекарь. – Ребята смеялись. Вот один раз я их накрыл… Горбатый чёрт! Мало я ему тогда всыпал!

Простодушный пекарь несколько раз возвращался к этому событию, оно было мне известно с детства под видом ограбления.

Наговорившись, Михайло снова орудует у печки, теперь в его сильных руках узкая длинная лопатка, похожая на весло, он швыряет ею наши заготовки в печь и тут же, ловко поддев, достаёт готовую партию, выбрасывает в специальное корытце с медовой водой, после чего крендели делаются румяными и ароматными.

– Эй, вшивая команда! Нанизывай крендели! Филька! Где у нас мочало? – кричал пекарь от печки, и скоро мы уже мчались наперегонки в магазин с низками готовой продукции.

Отдыхая во дворе под Филькину гармошку, весёлая компания во все горла орала озорные песни. Научившись делать крендели, отведав их в горячем виде, уходил я на конюшню смотреть лошадей. Осторожность и страх были чужды этому двору. Выбрав нарочно норовистую лошадь, усадив на неё новичка и действуя кнутом, каблуками и дикими воплями, старались создать аварию. Тут уж, бывало, не жди пощады. Обезумевшая лошадь, поднявшись на дыбы, гарцевала посреди огромного двора на потеху оголтелой ораве. К концу своего пребывания у Поворинских, искусство верховой езды было мною освоено. Этот спорт мне нравился, и я не отставал от братцев, когда они вместе с работниками мчались верхами к Хопру на водопой и купание лошадей.

Интересовала меня ещё чайная. Потолкавшись среди галдящих о чём-то мужиков, согревшись, уходил я в магазин, за прилавок, к двоюродному братцу Михаилу, торговавшему изделиями пекарни. В тёмном углу магазина стояла большая бочка мёда, его по утрам отпускали пекарю. От скуки мы с братцем разводили мёд горячей водой и пили, заедая кренделями, мудровали над этой бочкой, как хотели.

В селе в ту пору был всем известный Паша-дурачок, больной с уродливым, каким-то лошадиным черепом и толстыми губами, пожилой мужик. Делая свой ежедневный обход по селу, дурачок заходил и в магазин Поворинских. Михайло по обыкновению подавал сухой крендель, но, когда Паша узнал о существовании бочки с мёдом, он, получив свой крендель, шёл в угол к бочке, настойчиво призывая братца воплями, зверски грыз ладонь, указывая на мёд. Братец делал вид, что не понимает, но иногда по-молодости допускал непристойные шутки, заставляя Пашу обнажаться, показывать грыжу. Дурачок соглашался не сразу, уходил, возвращался, орал на всю улицу, но, побеждённый, сдавался. Однажды такую сцену в магазине застал дядя Стёпа, выпроводив дурачка, он тут же всыпал братцу кнутом.

Дядя и тётя Поворинские являлись счастливой парой, они женились по любви, что было редкостью по тем временам. Про жениха говорили, что он дебошир, разъезжал по селу верхом на козле. Но тётка Даша ни о ком другом слушать не хотела, она любила Степана, который, женившись, остепенился. Самым любимым сыном был первенец – Александр, он учился в городской гимназии и доставлял родителям одни неприятности. За плохое поведение и неуспеваемость был исключён и переведён в другой уездный город. Кроме репетитора, у него были велосипед, ручные часы и фотоаппарат – мать выполняла все его капризы. Вторым по старшинству был братец Михаил, этому доставались одни колотушки. Как-то мы с Александром случайно обнаружили в стене коридора потайной шкапчик. Дядя Стёпа имел привычку перед обедом пропускать по рюмочке портвейна. Соблазн был велик, и мы в глубокой тайне то и дело прикладывались к горлышку бутылки. У шкапчика был пойман братец Михаил, и на него списаны были все наши проделки.

Для оптовой торговли по селу нагружали подводы кренделями. Воз вырастал до 70–80 пудов, лошади были неадекватные, и я часто пускался с Михаилом в дорогу. Зазевавшийся, бывало, дурашливый братец разгонит лошадей и ускачет, а я едва находил его у очередной лавчонки скалящим зубы. Домой лошади возвращались в мыле, от отца Михаилу влетало и за это.