– Как красиво! – согласился я.

– Вам нравится? Это известная история. Бабочек растят, чтобы потом дарить их. Влюбленные дарят их друг другу в доказательство своей любви. Считается, что, пока живы их бабочки, их чувства не угаснут.

Валерия допила молоко, и мы перешли в большую гостиную.

За стеклянными стенами распускались сумерки. С удовлетворением я глядел на снежную голову Валерии и не понимал, отчего не полюбил ее.

– У вас, Марк Анатольевич, деньги есть? – буднично спросила она.

– Ну как?.. Есть.

– Долго собираетесь путешествовать?

– Думаю, месяц или полтора, – ответил я. – Это мое первое в жизни путешествие.

– Вам повезло не погибнуть. Утонули бы на «Титане Рона»… Вы меня спасли, можно сказать.

Я промолчал. В молчании я жалел себя от того, что не могу искренне ее хотеть.

– Вы в Москве живете?

– Да, – ответил я.

– На Конюшенном?

– Нет. А что?

– Алиса Валентиновна сказала: вы поэт. А поэтов нынче селят на Конюшенном. Я вчера посмотрела на вас в «Вымысле». У вас интересные стихи, знаете?

– Спасибо.

– А дача поэтическая у вас есть?

– Нет, нет.

– Не успели дать или не положено?

– Не успели. Но какое мне… а-а-а, пусть. Не знаете, что стряслось с Алисой Валентиновной? Она встала? Или еще спит? Сумерки…

– Алиса Валентиновна? – с удивлением спросила она. – А вы не знаете, что она в одиннадцать часов уехала?

– К-как – уехала?

– Она торопилась, боялась опоздать на поезд. Ее ждут во Франции.

Я решительно ее не понимал. Сначала я порывисто встал. Потом сел, застыдившись первого впечатления. Новость о тебе меня ошеломила. Правильность тобою сделанного была столь неправильна с моей точки зрения, что, казалось, я на минуту отупел.

– Марк Анатольевич… – позвала меня Валерия. – Вы на меня не обижайтесь, хорошо?

– Но что?

– Ваши… отношения… поймите, пожалуйста, Алису Валентиновну. Ее ждут.

– Я должен… с ней поговорить.

– Но с ней нельзя… нельзя поговорить! – в страхе крикнула мне она.

А я уже бежал к твоей комнате. Ее оставили незапертой. Я вбежал в обыденность; в ней ничто о тебе не напоминало. Я желал найти от тебя счастливый знак: записку ли, фантик от конфеты, носовой платок, хотя бы волос. Но комната была отвратительно стерильна. Лучше бы я нашел стены в твоей крови, а тебя – с разрушенной выстрелом головой. Впервые я столь испугался обычности, естественности нашей жизни.

В экзистенциальном ужасе я ушел к своей кровати и просто упал на нее.

– Я считаю, она поступила правильно. – Валерия пришла, чтобы меня «утешить». – Ничего из вашего объяснения бы не вышло.

– Она из Парижа собиралась ехать?

– Да, с женихом.

– Куда? На чем?

– Не знаю.

– Врать нехорошо, – перебил я.

– На Восточном экспрессе, если вам интересно, – ответила Валерия. – Вы больны. Вы… не можете… навязаться женщине, которая не любит.

– А что мешало мне об этом сказать? – разозлился я.

– Нежелание причинять вам боль, – отрезала она. – Впрочем… поступайте, как хотите. Мне какое дело?.. Вы собирались в Познань, если я не ошибаюсь.

– В Познань я не поеду.

– А потащитесь в Париж?

– Скажите, легко достать ваших бабочек?

– С ума сошли? – возмутилась она. – Их дарят по взаимному согласию! Если вы предлагаете любовь, но не уверены во взаимности, бабочек воспримут, как первый шаг к домогательствам, а то и похуже. В вашем случае дарить нужно стрекозу.

– Тоже старый обычай?

– Нет-нет, – с забавной улыбкой ответила Валерия. – Как вы мало знаете о нашей жизни, Марк Анатольевич! Счастье ваше, что вы выбрались в большой мир!

– И что значит ваша стрекоза?

– Это история о влюбленных с Восточного экспресса. Нынче ее все пересказывают. В последнем предвоенном Восточном экспрессе встретились два человека и полюбили друг друга. Оба были иностранцами. Пересказывают разное, сами понимаете, какие истории… Говорят, она была итальянкой, а он – сербом. Она ехала до Бухареста, он – до Константинополя. А так как они должны были расстаться, они пообещали снова встретиться в этом же экспрессе. На прощание он подарил девушке малахитовую стрекозу, чтобы она сохранила ее на память. Но, понимаете, это был последний экспресс, началась война, и сообщение было приостановлено. На войне мужчина погиб. Девушка выжила и села на первый же послевоенный экспресс, надеясь встретиться с любимым. Но он не появился. Через несколько лет, начав поиски, она узнала о его смерти. Чтобы почтить его память, она в последний раз проехала из Парижа в Константинополь на экспрессе, а в пути выпустила стрекозу, как символ их любви.

– Валерия, вы полны романтических историй, – со смешком сказал я. – Кто вам их рассказывал?

– Вот, узнаешь провинциала! Говорю вам: эти истории знают нынче все образованные люди. Мы хотим верить, что бабочки сохранят наши чувства, в каком пекле мы бы ни оказались. Мы верим, что стрекоза поможет освободиться от боли утраченного счастья. Не судите нас строго за военные байки. Мы живем в страшные времена.

– Простите. Я не хотел обижать вас.

– Стрекозу можно купить на любом вокзале, – собираясь, сказала Валерия. – Но не берите «бродяжку». Ее выпускают по погибшим. Купите «перевязанную». Она – о живых любимых.

И она ушла.

Знаешь, в любви есть нечто неправильное. Оттого я долго страшился ее, не хотел ее. Нет, «не хотел» – громкие слова. В них – неуместная поза. Показательно презирая ее, я втайне желал пережить это неестественное в моем случае, болезненное чувство. Мне казалось, что не Бог (если Он был) создал любовь, а его вечный оппонент, сам дьявол спустил на землю любовь, чтобы посмеяться над человеческим.

Отчего во мне поселилось это презрение? Помню, в юности меня страстно любила знакомая девушка. Я, возможно, мог бы желать ее, не случись у нее ко мне сильное чувство. Обнаружив эту любовь, я почувствовал, как она смешна, как смешно все, с нею связанное. Влюбленная была неправильно нежна со мной. Была со мной осторожна, как с купленной задорого вещью. Много краснела, глупейше заикалась, путалась в смыслах, со стороны казалась… ничтожною. Я понял, посмотрев на нее, что влюбленный человек обязательно должен быть ничтожным. Это инстинкт. Понял позже и то, что помутнение любви – не внешнее, с краснотою и нелепым поступком, а внутреннее. Влюбляясь, мы удивительным образом тупеем. Мы лишаемся себя, своей истинной личности. Мы бесконечно притворяемся, играем «лучших себя», приносим свою независимость постороннему, думая, что влечение важнее, самоограничение нравственнее нашей естественности.

Нет, это непросто, Алиса, пойми меня. Я много смотрел на любовь. Так уж вышло, что мне рано стало противно ее притворство от наслаждения. Всю жизнь я стремлюсь к абсолюту. Мне сложно с самого детства мириться с половинчатостью чувств, со слабостью человека в его отступлении от прежнего. Любовь верит в свою бесконечность – и мне глубоко противна эта вера. Мне отвратительно желание любви быть вечной и обязательно серьезной. Окажись она действительно вечной, я бы не посмел судить ее за это. А сужу я ее за лицемерие. Рано я понял, что буду противен себе в любви: сначала я поверю в нее, буду жить с мыслью, что ты, выбранная мною, окажешься моей последней страстью (разве может любовь допустить, что она вот-вот закончится?), а потом… конечно же, я разлюблю, и воспоминание о любви останется со мной в форме легчайшего стыда. Пойми, мне противно не то, что я разлюблю. Мне противно, что какое-то время я буду верить, что не разлюблю никогда.

Я не собирался тебе навязываться, поверь. Больше скажу тебе – я не хотел добиваться твоей взаимности, я лишь желал продлить боль ускользающей любви. Я научил себя любить саму любовь к тебе. Оказалось, необязательна взаимность, чтобы прочувствовать сладость нового состояния. Так, я полюбил засыпать с мыслью о тебе, и в моем воображении ты была лучше, притягательнее, и я любил тебя даже сильнее в мечтах, что не смог бы выдержать в жизни. Взаимность, напротив, пугала меня страшно. Несколько раз я хотел сойти с пути, больше с тобой не встречаться. Окажись ты со мной в такое мгновение и обними меня, я бы вырвался, оттолкнул тебя со злостью. Но затем я успокаивался. Пусть потом я разлюблю тебя, пусть память о тебе станет мне противна. Вопреки логике мне захотелось пережить и позор разрыва, лишь бы ему предшествовали минуты полного чувства. Лучше разбей мне сердце, но дай мне в полной мере прочувствовать это.