Я отвел тебя в твою каюту. Бессильно ты присела на одеяло.

– Одевайся, – сказал я. – Путешествовать в пальто на пижаме – сомнительное удовольствие.

А я пошел спрашивать. В персонале смотрели на меня с презрительным изумлением; не знаю уж, из чего я черпал силы для бестолковых расспросов. Единодушно пришли к мнению, что я несколько спятил после «морской болезни» и неплохо бы выбросить меня на ближайшей остановке. Не встретив понимания, я решил стучаться к пассажирам, но мне не открывали – то ли заснули, то ли испугались моих отчаянных просьб. Только Валерия вышла ко мне. Она была в красной шелковой пижаме и с черной «сонной» маской на лбу.

– Вы пришли за моей музыкальной шкатулкой?

– За… какой музыкальной шкатулкой?

– Я так понимаю, вы заснуть не можете, – сказала Валерия. – А помните, я рассказывала, что моя шкатулка может усыпить любого.

– Неважно. Вы знаете, что мы тонем?

– Но мы не тонем, – уверенно сказала Валерия.

– Нет, тонем! – разозлился я из-за ее сопротивления.

– Так отчего капитан не скажет, что мы тонем?

– Не знаю! Он не верит, что мы тонем!

– Но, значит, мы и не тонем!

– Вы… хотите сойти на берег живой? – уже посадив голос, спросил я.

– Пожалуй.

– Так собирайтесь. Мы уплываем.

– В далекое странствие?

– Именно так.

Ты ждала меня сидя. У ног стоял маленький чемодан с яркой наклейкой: «Бангкок, с пожеланиями долгого пути». Черные пышные рукава спустились с плеч, шея, из-за теней в каюте, казалась длиннее и тоньше. Словно живая трость, пришло мне в голову.

Я сел и обнял эти жаркие плечи.

– Поскорее бы, – прошептала ты.

– Мы вот-вот поплывем.

– Как?

– Не знаю… возьмем лодку. Ты умеешь плавать?

– Нет.

– Ничего. Я умею. Мы справимся, вот увидишь.

Черные твои волосы оказались днем. С облегчением я различил твой запах – запах счастливой солнечной жизни вне страшных стальных комнат.

– Я тебя люблю, Лисочка.

Затем я взял твой чемодан. Ты встала, надела шапочку, чтобы не замерзли уши.

Корабль словно опустел, погасли огни, мы остановились, брошенные в наступившей морской тишине. Исчезли чужие нам существа. На ощупь мы поднимались, руками искали стены, поручни, друг друга. Твое лицо то отступало от меня, то вновь являлось ослепительно красивым овалом нежности.

Мокрая тьма была уже близко. По палубе мы бежали, чувствуя, как скользкость накреняется, грозя нас с себя сбросить. Белая Валерия с «морским» кашлем нагнала нас, крикнула:

– Мы тонем, тонем!

Я промолчал.

– Там есть лодка, там! – Она схватила меня. – Нужно ее сбросить!

Ничейная лодка бездельно лежала в десятке метров от нас. Как ее хозяйка, Валерия взялась за нее раньше. Мы с тобой помогли ей, и как-то втроем мы смогли перебросить лодку. С грохотом она обрушилась во тьму. Близость черноты успокоила меня: значит, обвались мы в нее, мы не погибнем от одного соприкосновения.

– Оставь чемодан, – сказал я тебе. – Он все равно утонет.

Не помню уж, кто из нас прыгнул первым.

Оглушающе ледяная тьма обняла меня всего. С жутким страхом я высвободил голову. Крича, ты боролась с захватившими тебя черными лапами. Я сумел обхватить тебя и вытолкнуть наружу.

Валерия успела забраться в лодку и высматривала нас.

– Вытаскивай ее, вытаскивай! – прохрипел я.

Без нашего участия нас уносило прочь, к неизвестным огням далеко-далеко. В обессиленном молчании мы переживали случившееся. Сейчас мне кажется: холод той ночи отнял часть меня, какая-то часть меня – истинно хорошая, трогательно наивная – должна была утонуть, чтобы я продолжал жить. Странно это. Быть может, исчезло то, что сопротивлялось тебе?

Я понял, что люблю тебя, не тогда, когда сказал: «Я тебя люблю, Лисочка». То были слова – не любовь, нет. Как поэт, я мечтал, чтобы слово мое ожило. И тут оно ожило. Сначала я сказал тебе – и это стало единственно возможной явью. Небо глядело на тебя мрачно, и я хотел заслонить тебя, хотел, чтобы оно не смотрело, не узнавало тебя. Я знал: оно смотрит, оно желает тебя.

Мы плыли очень долго. А спустя сутки наступило утро – и на горизонте мы рассмотрели рассыпавшееся сияние Риги.

Два дня я отлеживался. Раза четыре у меня были сумрачные посетители, что спрашивали о корабле, о фашистской базе, о нашем столкновении. Потом они оставили меня. Я плотно завтракал, запивая несколькими бокалами вина, за ужином ел овсяную кашу с молоком и какао. Ночью я пил много кофе. Как машинально, я написал странное о тебе, но отбросил: даже для «Вымысла» то было ничтожно.

В первый вечер я послал тебе записку. Наивно я думал, что ты ответишь быстро: до твоего номера дойти можно было в четыре шага. Но ты проигнорировала мое письмо. Со злостью я подумал: «Ну и черт с тобой!» От твоего не-ответа мне захотелось поухаживать за Валерией; захотелось убежать в иное сильное чувство, и чтобы ты поняла, как потеряла меня. В наступившую ночь я почти ненавидел тебя. Позже спустился мягкий свет – и я заволновался. В девять часов я спросил о тебе:

– С Алисой Валентиновной все хорошо? Она завтракала?

– Она спит, – услышал я.

«Возможно, она уже спала, когда ей принесли записку, – решил я. – Она легла, ее не стали будить, просунули записку под дверь. Она проснется – и ответит».

Утро я пролежал, заучивая «Танечку» Маяковского. А в два часа ко мне постучалась Валерия и поинтересовалась, не соглашусь ли я составить ей компанию. Она хотела выпить чаю на террасе.

Валерию я нашел в кресле-качалке. Как неисправимый покоритель снегов, она закуталась в шали и шарфы, отчего вся стала красная. Пила она не чай, а ледяное молоко, которое должно было помочь от боли в горле.

– Хотите посмотреть, что мне привезли от Арлена? – с улыбкою спросила она.

– От кого?

– От Арлена, моего жениха.

Из неизвестной глубины шарфов она извлекла маленькую белую шкатулку.

– Вместо утонувшей музыкальной? – спросил я.

– Нет. Откройте.

Шкатулка была легкой, как бы невесомой. Я открыл ее. В лицо мне брызнуло сине-голубое, бежевое, пурпурное, тропически-зеленое. Невольно я заслонился от скорости этих оттенков. Валерия рассмеялась и, пока я успокаивался, отняла шкатулку. С брезгливостью я дернул левою рукой: на ней пошевелились чьи-то лапки.

– Ну, не бойтесь их, – со смехом воскликнула Валерия. – Они совершенно ручные. Они вас не укусят.

Четыре крупные бабочки расселись близ меня. Голубая, с синими кончиками крыльев, смотрела на меня с подлокотника кресла. Пурпурная чистила лапки, устроившись за моим ухом. Бежевая и изумрудная заинтересовались моими домашними туфлями.

– Они меня слушаются, не бойтесь, – сказала Валерия.

– Это жених вам прислал бабочек?

– Ну, как сложно до вас, Марк Анатольевич, доходит. В который раз говорю: это бабочки Арлена. Он их выращивает.

– Что, сам?

– Да. У него маленькая ферма. Он очень любит их. Узнал из газет, что я плыла на «Титане Рона». Решил меня утешить.

– Я думал, бабочек, если и растят, то не для утешения.

– Напрасно, – ответила Валерия. – Они – как маленькие дети. Все понимают. Жаль, говорить не умеют. Вот, сейчас покажу, как их кормить. О них нужно заботиться, иначе они погибнут.

С ленивым любопытством я смотрел, как Валерия готовит раствор с сахаром и медом. Жестом она подозвала своих питомцев. В минуту четыре хоботка опустошили блюдце. Потом, чтобы бабочки не замерзли, Валерия заманила их в шкатулку.

– А зачем растят, если не для иголки? – спросил я.

– Вы не знаете старую немецкую легенду о бабочках?.. Давным-давно, в забытом княжестве, жил один рыцарь. Он собирался в путь, сражаться за своего князя. Когда он уже сел на своего гнедого жеребца, к нему выбежала его невеста. В руках она несла разрисованный ларец. Она сказала: «В нем – мои бабочки, пусть они напоминают тебе о моей любви. И пусть они погибнут, если ты погибнешь. Считай, что они – это мое сердце». Рыцарь бережно хранил бабочек. Как известно, если их воспитывать, правильно кормить, они могут прожить и шестьдесят лет. Ночью он отпускал их полетать, а утром они неизменно возвращались. Во многих битвах он побывал. Неизвестно, победил он или проиграл, но возвратился в родные земли семь лет спустя. Бабочки были живы, ведь он так заботился о них. И вот он возвратился. Но, не успел он слезть с коня, как ему сообщили о смерти невесты. Она умерла сутками ранее. Он попросил пустить его к ней. Встав у ее изголовья, он выпустил на волю ее бабочек. Они опустились на грудь умершей – и внезапно она задышала, ее лицо порозовело, и она открыла глаза и узнала своего любимого. Верность любви спасла ее от смерти и забвения.