– Вы многих хоронили?

– Всех близких. А вы?

– У меня мама, – сказала ты.

На палубе мы сняли туфли и пошли на ужин. Сверху уже лаял гонг.

«Морская болезнь» у меня началась на второй день. Сначала заболело горло, что я приписал усталости и эмоциональному напряжению. Затем появился насморк. На третий день я проснулся весь в поту, со слабостью во всем теле. Говорить я, казалось, разучился. Я попытался позвать стюарда, но вместо голоса обычного услышал животный слабый хрип.

За дверью собирались пассажиры, на ходу сбрасывали туфли. Их здоровые слова я различал с ненавистью к ним. Если бы я мог громко выругаться, я бы тут же это сделал. Но ругаться больным шепотом – утешение ничтожное, этакое дополнительное унижение своего достоинства. «Но не могут же меня тут бросить! – мысленно прохрипел я. – Кто-нибудь заметит, что меня нет, пойдет проверит! А если я умираю? Или уже умер?»

Надежды мои оказались глупыми: часа за три, что я валялся, никто обо мне не справился. Поминутно я сморкался в длинный платок, найденный мною в тумбочке. Горло ныло, как у умирающего от жажды. На полчаса, наверное, я заснул, а очнулся с воем в голове. Я понял, что у меня поднялась температура.

Собрав последние силы, кое-как я сел. Чтобы встать, я уцепился за тумбочку. Дверь с враждебностью ждала моей атаки. Победив ее, я вывалился в мир. Там меня и нашли – лежащим на полу, без сил, задыхающимся от невыносимого кашля. Сильные мужчины перенесли меня обратно на постель; затем мне принесли воды и посоветовали лежать с закрытыми глазами.

– Может, лучше вынести его? Может, посмотрит на горизонт – и все пройдет?

– Ничего, так отлежится.

Боже, как мне хотелось в это мгновение их смерти!

Не знаю, сколько я лежал. Несколько раз я вставал, чтобы добраться до уборной, но после, возвратившись, я не мог с час отдышаться. Внешнее представлялось мне опасным, мое тело постоянно было в напряжении, словно ожидая нападения. Кашель душил меня. Бывало, я засыпал, но пробуждался от любого случайного стука, любого голоса за дверью. В одну минуту я начал молить Бога, чтобы он забрал меня. «Нет, жить так невозможно!»

И в третий день моей болезни я лежал, но теперь стал интересоваться посторонней жизнью. Моя ненависть прошла, сменившись завистью. Я ловил мелкие обрывки разговоров и в своем воображении додумывал. Я попросил принести мне бумагу и что-то накалякал в уголке. Снова не ел, а только пил. От голода у меня кружилась голова.

В Минске и Осло мы потеряли четверть пассажиров. На корабле стало больше места, о заболевших (а я был не один) вспомнили и начали заботиться.

На шестой день ты пришла ко мне. Я, должно быть, спал. Проснувшись, я взглянул на часы: половина пятого, светло и ярко. Твои слова сталкивались со словами постороннего. Я прислушался.

– Но мы уже останавливались в Осло.

– Нет, гражданка, то был Копенгаген. А сейчас Осло.

– А я уверена, что в Осло мы были!

– Вам показалось.

– Безумие какое-то! Мы так никогда не доплывем! Я должна была прибыть прошлым вечером!

Ты вошла ко мне, клетчато-полосатая нежность.

– Можно? – вспомнив, спросила ты.

– Нет, – ответил я.

– Но я уже вошла.

Нашлись у тебя красные маки и блюдечко с медом.

– Это я вам принесла. Марк Анатольевич, вы как?

– Плохо.

– У вас «морская болезнь». У Валерии Николаевны тоже.

– А кто это?

– Валерия Николаевна? Пассажирка. Мы с ней подружились. Ей поплохело позже.

Я промолчал.

– Вы любите цветы? – спросила ты.

– Пожалуй. А вы?

– Нет, – решительно сказала ты.

– Почему?

– Они… не люблю, что их срезают. Мы убиваем их.

– Вы не любите, когда человек вмешивается в жизнь природы?

– Наверное, – медленно сказала ты. – Мне непонятно, отчего многие представители нашего вида считают природу своей прислугой. Боюсь, правило считать человека хозяином этого мира сослужит нам плохую службу.

– А зачем вы принесли цветы мне?

– Но вам они нравятся, – ответила ты.

– Скажите…

– Вам лучше, – заметила ты.

– Да. Скажите, а творчество и воображение – это тоже вмешательство в жизнь природы?

– Почему? – спросила ты. – Фантазии не плохи. Никому они не навредили.

– Думаете? Я знал человека, который был одержим фантазией. Он совершил ужасное, чтобы преодолеть жизнь и целиком уйти в свое воображение. Воображение очень притягательно.

– Не замечала, – перебила ты. – Вам лучше. Я принесла мед. Съешьте ложку-две, он поможет горлу.

Ты выглянула, услышав, как зовут в город. Мы снова прибыли. С возмущением ты возвратила голову в мою каюту.

– Да это не Осло, это Клайпеда. Мы никогда не доплывем!

– Не знаете, сколько до Познани?

– Если бы.

– Поцелуйте меня.

Искренне ты удивилась. Должно быть, из жалости наклонилась, поцеловала мой впавший висок.

– Скучаете?

– Нет-нет, – быстро ответила ты.

– А что?

– Я устала.

– Давно вы знакомы… с женихом?

– Со времен учебы.

– Какой он?

– Ну, он… он – гений. И оттого ко всем равнодушен. Даже ко мне. Он любит больше всего науку. Он меня не любит, но это… неважно.

– А вы его любите.

– Очень. Глупость какая! – перебила ты себя. – Гениев все любят, а они – никого. Им кажется, что они любят, а на деле – пустота. Они любят себя. А к нам они безжалостны.

– Мне жаль. Честно.

– Пустяки. – Ты встала от меня. – Не берите в голову. Поправляйтесь. Ешьте мед.

Я попытался поймать твою руку, но ты отстранилась. Я хотел тебя утешить. Не понимаю, что это за несправедливость: ты, моя Алиса, прекрасна, необыкновенно красива и умна – и тебя не любят? Тобою пренебрегают? Впервые мне захотелось вмешаться в твою жизнь. Доказать тебе, что ты неправа в своей любви. Чтобы ты поняла, что любишь недостойного человека. А может, во мне говорило упрямство, желание показать тебе, что я лучше, умнее?

С постели я встал на второй неделе. А плавали мы шесть недель.

Ты тщетно ожидала, когда мы прибудем в Ригу. Мы останавливались у Хельсинки, Таллина, Стокгольма, Висбю и Мальмё. Ни Риги, ни Познани не было, словно их стерли с мировой карты. Я о Познани не спрашивал. Я решил сойти в любом городе – вместе с тобой. А ты отказывалась сойти в ином месте, ты ждала Ригу, интересовалась – и тебе говорили, что не время, нужно забрать пассажиров в Стокгольме и Кеми.

Ты прошла через все стадии несчастного человека. Сначала ты отказывалась верить в пренебрежение твоими интересами. Потом злилась, грозилась засудить членов экипажа и транспортную компанию. Затем пробовала договориться, обещала деньги и хорошее слово в книге отзывов. На третьей неделе ты впала в мрачное настроение. К тебе нельзя было подойти, ты огрызалась, могла оскорбить за случайный взгляд в твою сторону. В начале четвертой же ты смирилась. Отвратительное поведение сменилось бессильной апатией.

Теперь ты не наряжалась. Каждый день на тебе было простое полосатое платье. Когда похолодало, ты вытащила из чемодана осеннее бежевое пальто. Я заставал тебя на палубе. Ты стояла, чуть перегнувшись через перила. Я заговаривал с тобой – и ты отвечала слабо и беспомощно, как растерявшееся существо.

– Это бесконечно, бесконечно… – раз сказала ты.

Постоянно на «Титане Рона» были лишь мы и твоя знакомая, Валерия Николаевна, из нашего посольства в Берлине. Остальные пассажиры сменялись каждые пять-семь дней. Я и не разговаривал ни с кем, кроме тебя и Валерии.

Какая она, Валерия?.. Несколько мужеподобная, с широкими руками и большими ногами, лицом бледная, брови – светлые-светлые. Волосы – в толстой косе, переброшенной через плечо. «Снежная Валерия» – ты о ней сказала. Пожалуй, соглашусь с тобой. С нее стоило срисовать «Зимнюю королеву» из норвежской сказки.

Мы были оторваны от мира. В новом месте нам приносили свежие газеты, но они лишь показывали, насколько мы отдалились от обычной жизни. Мы плыли в бесконечности. На суше творились революции, угрожали войной, обзывали фашистами и коммунистами. Валерия научила нас любить эти глупые новости. Началось с Италии.