Мужчина пережил клиническую смерть и тяжелое восстановление, но

так и не выдвинул обвинения в ее сторону. Он боялся смерти, а после инцидента фобии усилились. Это не могло не отразиться на творчестве. Маркус хорошо запомнил фразу, сказанную их преподавательницей по графике: «Быть человеком искусства крайне больно».

Лим заерзал. Он повернулся к Маркусу, пока диктор зачитывал статью. Долгий взгляд заставил и Итона перекатить голову по матрасу:

– Что?

– Мне хочется кое-что спросить, но, – Хван сделал паузу, – это очень неловко.

– Шутить? Мы столько дерьма уже обсудили, что ты вряд ли сможешь удивить…

– Ты же хочешь переспать со мной?

Маркус в миг замолчал. Что ж, он ошибся – его застали врасплох. Пальцы сами по себе начали переминать край футболки, лишь бы унять руки. Как ему нужно ответить? Они же встречаются – отрицать странно, вдруг еще и заденет, а признать – тоже как-то… Слишком. Оба ответа путали карты в уме, тишина затянулась. Поняв, что молчание не может больше продолжаться, Маркус, молясь, чтобы лик не стал в расцветку помидора, ответил:

– Да.

– Уже представлял, как делаешь это со мной?

– Хватит, ты смущаешь.

– Скажи мне.

– Да, – Маркус смотрел побелку, не моргая. – Да, представлял.

– И… как мы…

– Хван, какого хрена? – он возмутился, поднимаясь.

– Что? – Лим последовал его примеру, тоже повысив голос. – Однажды ведь у нас будет секс. Не лучше ли заранее договориться?

– Давай договоримся, но не надо лезть в мою голову. Чувствую себя неправильно, будто святыню осквернил.

– Ладно, тогда – последний вопрос. В твоих фантазиях я был снизу?

Маркус не мог установить с ним зрительный контакт – просто рассматривал пейзаж в окне. Что угодно, лишь бы не сгореть со стыда. Хван будто вскрыл его тело и заглянул внутрь, на бьющееся сердце и другие органы. Говоря на такие темы, Маркус чувствовал себя беззащитным.

– Ага.

– Хорошо, – Хван кивнул. Он тоже был выбит из колеи, и потому решил смыться на улицу. – Я понял.

Лим направился к входной двери, снимая с крючка куртку. Ему нужно проветрить черепушку. После таких разговоров невозможно находиться в одной комнате, не ощущая желания выброситься из окна.

эра распустившегося цветка

На кухонном столе лежал разрезанный апельсин. Аромат фрукта заполнил весь воздух, смешался с нотами кофейного ликера. Открытая бутылка стояла на краю стола, а рядом развалился перевернутый бокал. Что ж, кому-то аккуратности не занимать. Алкоголь капал на паркет в такт часовой стрелке. Придется потом оттирать пятно с порошком и горячей водой.

Простынь давно слезла с матраса, но никого это не волновало. Хван запутывался фалангами в темных волосах и тянул их назад, но не сильно, оставляя лишь шлейф приятной боли. Маркус не отставал: он немного прикусил его нижнюю губу, заставив кратко шикнуть, но вместо прекращения, поцелуй обрел более яркую пылкость. Маркус действовал плавно, не спешил. Лим приоткрыл рот, чтобы поймать больше кислорода, но это не помогло выровнять дыхание.

– Секунду, – Хван чуть выгнулся и приподнял бедра. – Да, вот так.

Хван непроизвольно застонал, жмурясь, как от яркой лампы, хотя свет был почти погашен, не считая абажура. Пальцы ползли по взмокшей спине, обводя выпирающие позвонки. Маркус водил губами по его щеке, оставляя невесомые поцелуи. Итон чувствовал жар, исходящий от покрасневших скул. Укладка смялась, несколько прядей упали на открытый лоб. Туман пробрался в голову, мир отошел на второй план. Остались только ощущения и сладкие яблоки, которые хотелось укусить. Маркус улегся на грудь Лима и громко выдохнул. Сердце под его ухом отбивало бешеный ритм, грозясь сломать ребра к чертовой матери. Как хорошо, что физически это невозможно. Хван погладил его по темени, словно кота, и усмехнулся. Лим мог часами любоваться любимым человеком, как бы он ни выглядел. Даже захмелевший и потрепанный, Маркус казался ему пределом мечтаний.

– Я хочу пиццу с ананасами, – Хван первым нарушил комфортную тишину.

– Опять? Ты ведь просто выковыриваешь их, а мне потом приходится доедать. А я ненавижу ананасы. Почему нельзя взять обычную?

– Потому, что тогда начинка не пропитается соком и будет не так вкусно. Давай, – Хван спихнул Итона с себя и начал отодвигать к краю кровати, – иди и заказывай.

Маркус почти свалился, но успел выпрямиться. Он ухватил Хвана за щиколотку и тоже протащил по постели, а когда решил пощекотать ступню, чуть не получил пяткой по челюсти. Рефлексы у Лима – что надо. Кое-как натянув первые попавшиеся брюки, Маркус прошел на кухню и стал шарить по всем поверхностям, до которых мог дотянуться.

– Где телефон?

– Там, где ты его бросил, – отозвался Лим, пробормотав напоследок. – Как и обычно…

Хван поджег сигарету. Зажигалку отбросил куда-то в сторону. Позже она потеряется в одеяле, но не беда – есть еще несколько. Он втянул смог, заполняя внутренности едким паром. Вглядываясь в потолок, заметил, что он вовсе не белым, как Хван считал раньше, а красно-коричневым. Это странно – узнавать что-то новое о квартире, в которой живешь уже несколько лет. Хван довольно потянулся, разминаясь. Он перекатился на живот и взял с тумбочки книгу, которую читал накануне. Раскрыл страницы, откуда выпала небольшая золотистая закладка. Сквозь затяжки, его глаза стали бегать по черному тексту.

Клодвиль был выдающимся деятелем искусства, рисовал в стиле импрессионизм. Кстати, импрессионисты вдохновлялись живописью Инферии. Яркие цвета разошлись по всем странам, поражая своей красотой. Клодвиль уже к пятнадцати годам стал знаменит в своем городке из-за качественных карикатур. Он брал за работу двадцать золотых монет, что равнялось месячной зарплате маляра. Однако зазнайка-шаржинист не сыскал славы в столице, куда рвалось его Эго. Все сломал один пейзаж – незамысловатый, без тайного смысла или загадки. Чистая природа, которую он увидел на полотне другого столичного художника. Клодвиль покорился искренностью. Но, увы, та прелесть, которую он видел в обыденности, не пришлась по вкусу публике. Не добившись успеха и подорвав свое самолюбие, он попытался покончить с собой. К счастью, безуспешно, ведь позже Клодвиль сотворил несколько картин, принесших ему плоды в будущем. Например «Небеса», где изображена его жена Кармела с зонтиком, пока ветер играл с платьем на фоне грозовых туч. Пока художник тонул в депрессии, к нему пришел старый друг Дюри и предложил провести выставку в Элизиуме. И после этой поездки Клодвиль стал сказочно богат, ведь общество Элизиума приняло импрессионизм с горячей любовью.

Что забавно, в той же эпохе и том же городе жил-был еще один художник-импрессионист по имени Клодфиль. Сначала Клодвиль и Клодфиль бурно поругались, а потом стали близкими друзьями. Ссора началась в того, что их перепутали. Виль посчитал, что какой-то урод использовал его фамилию, чтобы присвоить себе славу. К слову, Виль был выдающимся творцом. А позже оба художника написали картины с названием «Страхолюдина», видимо, чтобы поиздеваться над критиками. Выглядели же мужчины совершенно по-разному: один смотрелся белокурым и кудрявым, а другой черноволосым и темпераментным. Виля называли «денди» за стиль: в руке трость, на ладонях тонкие кожаные перчатки, элегантный галстук перетягивал шею; мужчина фланировал по улицам как грация во плоти. Филь же носил кружевные рубашки, но вытирал подошвы о моду, а галстуки даже завязывал не до конца.

Хван расслабленно улыбнулся, читая абзацы. Маркус в соседней комнате разговаривал по аппарату, оформляя заказ. Внезапно кто-то с напором нажал на дверной звонок, и не один раз. Хван растерянно обернулся – они не ждали никого так поздно. Слез с постели и наспех запахнул халат, перетягивая шелковым поясом. Он затушил сигарету о стеклянное дно пепельницы и повернул замок. Увиденное обескуражило, заставив в недоумении застыть.