– Хорошо, записывайте. Мой кабинет номер двенадцать, – ответила Аврора и завела глаза к небу, скорчив такое лицо, будто у нее разболелись сразу все зубы.

– Слава Богу, с этим справились, а теперь назовите номер подъезда, – спокойно сказала диспетчер и для верности чётко повторила: – Номер подъезда.

– Час от часу не легче! – Рудницкая прикрыла трубку рукой, всем своим видом давая понять присутствующим, что говорит с совершенно сумасшедшим человеком. Она уточнила у нас: – Коллеги, спрашивают подъезд, какой у нас подъезд?

– Главный, – хором ответили мы.

– Какой у вас этаж? – продолжала задавать вопросы диспетчер. В её голосе появилась мягкость. Несмотря на надменные речи оппонента, она стала говорить так ласково, как может только психиатр, беседующий с серьёзным больным. Видимо, на неё произвело впечатление, что на проводе работники культурного фронта.

– На минуточку, мы двухэтажные! – вскричала Аврора.

– Успокойтесь, успокойтесь, пожалуйста. Соберитесь и попробуйте ответить, на каком этаже находится больной? – нежно уточнила диспетчер.

– На первом этаже.

– Вызов принят. Ждите скорую.

Рудницкая положила трубку, устало вздохнула, оглядела невидящим взором присутствующих и хрипло попросила:

– Воды!

Вочкаскин поставил перед ней графин, наполненный водой. Деликатный Львович налил в стакан и подал. Она выпила и срывающимся голосом сказала:

– Благодарю тебя, Наумчик.

Жестом показала, чтобы повторил. Львович ещё раз наполнил стакан, подал, немного подумал и наполнил другой – для себя. Мы с Петюхой потоптались и тоже решили попить. Он разлил воду по стаканам и, сделав жест, будто чокнулся с моим стаканом, тихо произнёс:

– Будем здоровы и счастливы, дорогая.

– Я вам не дорогая! – прошипела я.

Мы ещё немного поспорили, но воду выпили вместе. Всем было понятно, что разговор с диспетчером отнял слишком много сил не только у Рудницкой. Она вздохнула всей грудью и, устремляясь в коридор, закричала:

– Коллеги, пропустите!

Мы пустились за ней, а вослед за нами засеменил Львович. На пороге кабинета Аврора столкнулась с тётей Машей, которая, держась за затылок, вошла и присела на краешек стула. Пальцы её руки были в крови, кровь была и на воротнике кофты.

– Боже мой! Какое несчастье! – Оглядев рану, Рудницкая бросилась к своему столу и, раскрывая подряд все ящики, начала рьяно что-то искать. Временами она оборачивалась и требовала: – Марь Иванна, сидите спокойно! Вам нельзя двигаться, у вас наверняка прелом шейки бедра!

– Нету, ни шеи, ни бедра, – спокойно сказала она и попросила: – Я бы выпила водички.

Кабинетный графин был пуст. Мы с Вочкаскиным подвигали туда-сюда пустые стаканы и, схватив по одному, кинулись за водой. Одновременно вернувшись, подали уборщице два стакана, только я принесла из буфета «Боржоми», а Петюха – обычную воду из мужского туалета. Она выпила один, подумала немного, вздохнула и опорожнила другой стакан. Хотела было уже покинуть кабинет, но Аврора наконец-то нашла что искала – пакет с ватой и бинтами. Она объявила, что сейчас лично перевяжет уборщицу, сделав ей шапочку Гиппократа. В помощники выбрала Львовича, поручив ему держать один конец бинта.

– Ножницы! – вскричала Рудницкая, глядя на Львовича.

– Ножницы! – поддержал её Львович, не глядя, протягивая ко мне руку.

– Ножницы! – повторила я и выразительно посмотрела на Петюху.

– Ножницы! – прокричал Вочкаскин, огляделся и выбежал из комнаты на поиски ножниц.

Мы напряжённо ожидали его возвращения. Рудницкая, прижимая голову уборщицы к своей груди и устремляя глаза в пространство, трагическим голосом спрашивала:

– Как же это, Господи? Как же это стряслось, Господи?

– Не знаю, хотя если рассмотреть с точки зрения техники безопасности, то полагаю, что Мария Ивановна оступилась, – ответил за Всевышнего Львович.

Вскоре вернулся Вочкаскин и принёс огромные ножницы, похожие на те, что режут жесть, видимо, он взял их у дяди Саши. Протянув Рудницкой, тихо сказал:

– Нашёл только эти.

– Ах ты боже мой! – посетовала Аврора и локтем указала на кучу бумаг на столе.

Я запустила руку в ворох бумаг и, слегка поворошив, выудила оттуда сразу двое ножниц – канцелярские и маникюрные. Канцелярские я протянула Рудницкой, а маникюрные у меня забрал Львович. Он отрезал заусенец на пальце, с утра раздражавший его, и вернул ножницы мне.

Рудницкая приступила к разрезанию бинта, но это ей удалось не сразу. Потом они со Львовичем решали, как перевязывать – слева направо или справа налево.

За этим занятием их застал доктор скорой. Он сразу сделал Марии Ивановне укол от столбняка. Потом вырезал на её затылке часть волос, продезинфицировал рану и перевязал голову. Перевязка действительно называлась шапочкой Гиппократа и была похожа на детский белый чепчик, завязанный бантиком под подбородком. Затем, услышав, что у уборщицы кружится голова, увез её в Институт Склифосовского, предположив возможное сотрясение мозга.

– Боюсь, что всё-таки он был невнимателен и пропустил перелом шейки бедра, – обеспокоенно сказала Рудницкая, когда скорая уехала.

– Она своими ногами в кабинет вошла, своими ногами до машины добрела и своими ногами в машину влезла, значит, у неё не может быть перелома, – спокойно возразил Наум Львович.

– Как это не может, я же сама слышала, как что-то хрустнуло.

– Как же ты могла слышать хруст, если была в кабинете, а она в коридоре?

– Могла.

– Это невозможно.

– А я слышала!

– Каким образом ты слышала то, чего не было? – не унимался Наум Львович.

– Я слышала внутренним слухом. У каждого человека в запасе есть среднее ухо, и в стрессовых ситуациях оно включается!

– Среднее, тогда я пас. Что ж, я, пожалуй, пойду.

– Иди, Наумчик, иди, дорогой.

– Пошел. Да, чуть не забыл. У комсомольцев шнур протерся, не стоит их вешать, а то ещё шмякнутся в самый неподходящий момент и пришибут кого-нибудь из президиума.

– Если комсомольцев нельзя, придётся повесить Ленина. Вешай, Наум, Ленина.

– Есть повесить Ленина! – бойко сказал Наум Львович и отправился за сцену.

Там он вытащил из глубины кулис декоративный орден Ленина размером в собственный рост, отёр с него пыль и, проверив верёвки, прикрепил к штанкету. Подняв орден почти к самой падуге, полюбовался и отправился на балкончик с фонарями.

Вечер, посвящённый юбилею кулинарного училища, прошёл на высшем уровне. В начале мероприятия на сцену торжественно вынесли знамя училища. На его фоне старейший педагог поведал, как начинал работу в трудные годы, как всем коллективом преодолевали всевозможные трудности, затем чтецы прекрасно читали стихи, певцы пели, а киномеханик время от времени демонстрировал нужные кинокадры.

В конце торжественной части всех педагогов одарили букетами красных гвоздик и грамотами. (Ценные подарки, чтобы не смущать учащихся, были вручены им заранее.) После руководство училища проследовало в кабинет директора дома культуры, где был накрыт стол к чаю. Его пили с чувством, толком и расстановкой, не торопились.

Педагоги понимали, для учащихся наступила самая главная часть вечера – танцы. Им ученики отдавались самозабвенно, тем более что на завтра было воскресенье и всем было понятно, что торопиться некуда. Дом ходил ходуном до позднего вечера.

Всю ночь я проплакала, наутро проснулась с одутловатым лицом. День был пасмурный, по оконному стеклу, в соответствии с моим настроением, текли дождевые капли. Внутри меня всё застыло, силы куда-то утекли, как вода из прохудившейся кастрюли. Как ни старалась, не могла двинуть мысли ни в одну сторону. Они, как заведённые, всё время крутились на одном месте: меня бросили, как что-то ненужное, отработанное. Лежала, бесцельно рассматривала трещину на потолке. С кухни доносилась бодрая песенка, оповещавшая о начале еженедельной радиопередачи «С добрым утром».