Мои горькие думы прервали требовательно-шипящие звуки. Я глянула вниз. Там, под чахлым кустом сирени, молодая женщина, чуть присев и держа на вытянутых руках своё расхристанное чадо, пыталась упросить его сходить по-маленькому. «Пись-пись-пись», – как заведённая, повторяла она и для верности покачивала дитя. Ребёнок никак не хотел выполнить её просьбу и изо всех сил ловчился выскользнуть из рук. Положение пары, за которой я невольно подглядывала, было тупиковым. Никому не удавалось настоять на своём. Малыш был упрям в своем решении не исполнять просьбу и молча, но упорно высвобождался из материнских рук. Однако женщина не теряла надежды и беспрерывно шипела: «Пись-пись-пись…» Она так призывно выманивала появление желтого дождичка, что, забыв о приготовлении к прыжку, я непроизвольно почувствовала, что готова выполнить вместо ребёнка просьбу мамаши. И пулей бросилась в туалет.

Вернувшись в комнату, я села на диван и вновь принялась гонять мысли о том, как я несчастна и какой безрадостной будет теперь моя жизнь. «А счастье было так возможно, так близко!» – неожиданно произнесла я вслух. Вспомнив подробности любовных мучений бедной Тани, подумала: как ни крути, но в этой жизни не одна я страдалица. Сколько печальных дней, сколько тяжких переживаний выпало на долю Лариной, известно одному Александру Сергеевичу.

Я сидела без движения, привалившись к диванной подушке, и думала о том, что Евгений Онегин был кретин, больной на всю голову. Так несуразно, так бестолково распорядился своей жизнью. Лишить сам себя любви! Ведь просила его Таня, умоляла, а он ни с того ни с сего, просто на ровном месте взял и отказался от неё, да ещё так ехидно сказал: «Напрасны ваши совершенства: их вовсе не достоин я». У моего хотя бы была уважительная причина – он полюбил другую. Тяжело мне об этом думать, но все же оправдать Владислава можно.

«Разве можно? Нет! Ни оправдать, ни понять его не могу!» Исступлённо повторяя «не могу», я истерзала ветку калины. Ягоды прыгали по полу, листья разлетались в разные стороны, а я поднимала их и рвала на ещё более мелкие кусочки. Наконец остановилась. Огляделась. Подумала немного и стала собирать с пола остатки ни в чём не повинной калины.

Собирала медленно, наклоняясь за каждым листиком или ягодкой. Складывала их на середину стола. При этом мысленно отметила, что подобные наклоны полезны моему прессу. Ещё думала, что, конечно же, не могу понять Владика, но люди, узнавшие о полученном мною письме, поймут и, возможно, даже оправдают его поступок. Безусловно, оправдают. Скажут: «Ты желаешь, чтобы он с нелюбимой стал жить? Сама посуди. Ты хочешь, чтобы он оставил любимую и вернулся к тебе, нелюбимой?»

«Ничего я от вас не хочу, отстаньте все от меня!» В сердцах я вскочила и стала ходить по комнате. Он, видишь ли, разлюбил, потом явится и давай как Онегин канючить: «Боже мой! Как я ошибся, как наказан…» Знаем мы всё это наперёд. Встретит меня где-нибудь на балу, то есть на танцах, и затянет: «Я утром должен быть уверен, что с вами днем увижусь я». Так и будет! Только тогда я буду непреклонна.

Нет, пожалуй, прощу его! Или не прощать? По натуре я, как и моя любимая Танюшка, «дика, печальна, молчалива, как лань лесная боязлива», но, несмотря на это, девушка я отходчивая, поэтому буду выше всяких предрассудков. Не поступлю как Татьяна! Прощу!

Ещё долго я ворчала себе под нос о том, как не прав Владик, предпочтя мне другую, и какие мы с Таней прекрасные барышни. Всё почему? Потому что душа у нас русская.

Потом слова и мысли стали путаться, затем перешли в горемычное бормотание. Вскоре я смогла заснуть.

На следующее утро я проснулась рано и сразу вспомнила, что вчера дала себе слово больше не страдать по Владу. По радио звучала какая-то патетическая музыка. Трехпрограммный радиоприёмник был привинчен на стене и жил собственной жизнью, работая почти круглосуточно, вернее, он звучал в соответствии с расписанием радиопередач. Его никогда не выключали, а лишь иногда, по настроению, делали то громче, то тише.

В шесть часов утра торжественно звучал гимн Советского Союза. Его слушал только папа. В это время он пил крепкий чай, курил свою первую сигарету и поглядывал в окно. Чтобы дым не распространялся по квартире, он плотно закрывал кухонную дверь и в любую погоду открывал фрамугу. По вечерам кухня принадлежала маме. Она допоздна суетилась на ней и чаще всего вечернее исполнение гимна доставалось ей. На протяжении долгих лет она слушала его без внимания, но всегда до конца.

Гимн был сигналом ко сну. После гимна радио хрюкало, скрипело и замолкало до утра. Почему-то в нашей семье было заведено, что после двенадцати все должны лежать в кровати. Мы с папой четко выполняли правило, мама частенько запаздывала. Ей всегда не хватало немного времени, чтобы закончить все дела до отбоя.

Умывшись, я бодро прошла на кухню, где, вальяжно рассевшись на стуле и положив голову на центр стола, сидел огромный рыжий кот Бонифаций, названный в честь льва из мультика «Каникулы Бонифация». Кот внимательно наблюдал, как мама, пристроившись на уголке стола, ела геркулесовую кашу. Миска Бонифация была давно вылизана и валялась у окна. Наш кот имел привычку после еды переворачивать миску, как бы демонстрируя, что он свою трапезу закончил.

Стоя, я намазала хлеб маслом, положила сверху сыр, откусила и, жуя, стала варить кофе. В радиоприемнике что-то затрещало, потом щелкнуло, музыка прервалась. После паузы строгий голос начал рассказывать о чём-то неприятном, что не имело отношения к прекрасному утру, которое тёплым осенним солнышком просилось в дом.

Я невнимательно слушала радио, стараясь думать о том, как бы не думать о Владе. Но мысли путались, метались и невольно возвращались к злополучному письму. Позвоню ему и спрошу: «Почему не сказал в лицо, а прислал письмо?» Что, собственно, спрашивать? Так было удобней. Написал пару строк и отвалил к другой. Ну и пусть уматывает от меня куда подальше! Я его ненавижу! Ненавижу!

Голос по радио, четко выговаривая имена, сообщил, что некий Нур Мохаммад Тараки был арестован, а затем убит по приказу отстранившего его от власти Амина Хафизуллы. Когда диктор приступил к освещению подробностей случившегося, мама чуть приглушила звук и, глядя прямо на меня, подрагивающим голосом спросила:

– Скажи, пожалуйста, почему же до сих пор ты не купила фату?

– Мам, ты не знаешь, кто такой этот Тараки?

– Какое мне до него дело. Я хочу…

– А кто такой Хафизулла Амин?

– Откуда ж мне знать?

– Что, у тебя и предположений никаких нет?

– Почему? Думаю, это правители какой-нибудь азиатской страны. Ну, бог с ними! Ты ответь мне, почему…

– Не какой-нибудь, а, как мне кажется, из Афганистана, расположенного в Центральной Азии.

– Пусть они хоть в Африке располагаются, мне-то что?! Я тебя дело спрашиваю, а ты мне голову морочишь каким-то Афганистаном… Ну, что молчишь?

– Мам, только не нервничай, фата мне не понадобится, – стараясь выглядеть как можно безразличней, ответила я.

– Почему?

– Я раздумала выходить замуж.

– Как?

– Так.

– Поясни.

– Раздумала, и всё.

– Да почему же?

– Потому.

– Спасибо, объяснила подробно. Вообще-то я предполагала… Чувствовала, у тебя какая-то заминка, – обиженно ответила она. И вдруг порывисто встала, обняла меня и прибавила: – Честно говоря, он мне никогда не нравился, есть в нём что-то ненадежное. Одного мне не понять, ведь ты его так любила и вдруг…

– Теперь, мамочка, я другому отдана и буду век ему верна, как была верна Муму своему Герасиму, – ответила я, пытаясь смеяться.

– Погоди, вы встречаетесь или расстались навсегда?

– Расстались.