Невольно вспомнилось, как он целовал меня: вначале шею, потом спускался чуть ниже и, слегка отодвинув ворот свитера, нежно касался губами плеча. Ласково приподняв мохеровый край свитера, его рука пробиралась к груди, проникала под бюстгальтер, и я чувствовала, как под его ледяными пальцами пойманным воробьём трепетало моё сердце, в ушах гулко бумкали удары.

На кухне что-то упало, от звона разбившейся посуды я вздрогнула, и ко мне вернулось понимание случившегося. Выносить это мне было ужасно тяжело, просто невозможно! Из груди вырвался гортанный возглас. «А-а!» – почти закричала я. В комнату осторожно заглянула мама с большим осколком разбитой тарелки в руках, но, увидев мою окоченелую позу, недоумённо спросила:

– Что это ты сидишь в плаще, неужели так устала, что и раздеться не в силах?

– Просто задумалась.

– Роднуленька, о чём?

– Так…

Но разве маму можно обмануть? Конечно нет. Но я всё равно пытаюсь. Бодро поднимаясь, сбрасываю плащ и пробую развязать узлы бумажной веревки на обувной коробке. Соседки так крепко замотали, что сделать это трудно. Мама, положив на стол осколок, порывисто вышла из комнаты, унося с собой плащ. Вернулась с ножницами. Вот их режущие кромки тихо клацнули, верёвка упала на пол. Аккуратно подняв и накрутив её на ребро ладони, мама заглянула в коробку и улыбнулась. Я тоже пытаюсь улыбаться. Стою перед ней с кривой миной на лице и еле сдерживаю слёзы. Она порывисто обнимает меня и тревожно спрашивает:

– Все-таки скажи, что стряслось?

– Не бери в голову, всё в порядке, – тихо отвечаю я, а сама, неосознанно прижимаясь к маме, цепляюсь за рукава её халата.

– Не вижу никакого порядка, у тебя что-то случилось, скажи мне!

– Я потеряла сто рублей, – вру я.

– Как хорошо! – всплеснув руками, обрадовалась мама и принялась гладить меня по спине. Её рука ласково стала сновать сверху вниз, потом спустилась пониже и нежно, как младенца, хлопнула по мягкому месту. Глубоко вздохнув, она прибавила: – Деньги – дело наживное, шут с ними, чуть сократимся – и вся недолга.

Сейчас я не могу сказать ей правду. Во-первых, потому что не в силах. Во-вторых, я отлично понимаю, какое страшное горе сразу раздавит её после моих новостей. Все неудачи, которые выпадали на мою долю, нещадно терзали её сердце, особенно это касалось болезней. Много сил потратила моя мама, чтобы вырастить меня. И вот я выросла, мне уж двадцать четыре, окончила институт, уже работаю, получила письмо и теперь стою – и не знаю, как жить дальше.

Чтобы отвлечь её от наблюдения за мной, я открыла дверцу шкафа и вытащила довольно большой тюк, упакованный в старую наволочку. Мама тут же помогла возложить его на диван. В наволочке было два комплекта белого льняного постельного белья. Недели три назад, почти перед самым отъездом Влада в Прибалтику, мы с папой купили его. Ещё купили двуспальное синее ватное одеяло и широкие китайские полотенца, голубое и розовое. Чтобы приобрести это добро, в народе называемое приданым, папа взял на работе беспроцентную кредитную справку с рассрочкой на год. Теперь ему предстояло целый год выплачивать кредит за никому не нужные тряпки. Мама вытащила из тюка пододеяльник и, поглаживая рукой выпуклую вышивку, сказала:

– Вы с папой молодцы, очень удачно выбрали. Мне нравится, что много вышивки. И хотя она машинная, но такая качественная, что кажется ручной.

Она хотела ещё что-то сказать, но я, почувствовав, что не сдержусь и расплачусь, перебила:

– Мам, у меня так болит голова, никаких сил нет.

– Ах, вот что с тобой. Варюша, возьми таблетку и приляг. Не буду тебе мешать, – ответила она, поцеловала меня в лоб, вздохнула и вышла.

Оставшись одна, я закрыла дверь на замок, бросилась на диван и тут же разрыдалась, уткнувшись в кипу постельного белья. Замусолив наволочку, принялась за другую. Отпустив нервы, плакала без устали. Когда лицо превратилось в сплошной заплаканный блин, собрала в кучу приданое, запихнула в угол шкафа с намерением отдать кому угодно, только бы не видеть эти двуспальные простыни. Вновь улеглась, вперившись пустым взглядом в стену.

В мыслях, как на ленте телетайпа, летели колючие слова письма: «Полюбил другую…» «Разве меня он не любил? Любил! Сам говорил, что любит». Тут я вспомнила, что эти слова он говорил только в постели, в обыденной жизни обходился без них. Это так, но зато называл разными ласковыми словечками.

– Здравствуй, куколка моя, – бархатным голосом говорил при встрече и, обняв, тихонько прикасался губами к заушному завитку волос. Потом его губы спускались чуть ниже, а потом ещё ниже. Эти поцелуи становились всё напористей, пока моё сознание не замирало, и я безвольно не обвисала в его руках, как пальто на вешалке. Тогда он легонько встряхивал меня. Я приходила в себя и всякий раз удивлялась, как это ему удаётся легко и просто, почти с наскока, так овладевать мною, что я, как коза на веревке, готова идти за ним в любое стойло.

«Куколка», «киска» – какими глупыми кажутся сейчас эти эпитеты. Вероятно, теперь он называет так ту, другую. Интересно, она любит его так же, как я? Вряд ли. Умеет ли она вообще любить? Нет! Так сильно любить невозможно! Возможно-невозможно – что за чушь лезет в голову? Она любит, как может, и её любовь оказалась необходимей, чем моя. Провались она пропадом с её любовью! Никто не будет любить его так безудержно! Для этого нужно иметь такое сердце, как у меня.

Вспомнила, что иногда влечение к нему было столь непреодолимым, что я почти задыхалась. Не могла справиться с чувствами, нервы не выдерживали подобных страстей. Я даже плакала от счастья. Когда успокаивалась, как алкоголик, выпив, вновь хочет вина, желала этих душевных порывов, чтобы пережить ещё раз ощущения, столь любимые мной. О-о, это было счастье! Теперь его нет. А было ли это счастьем? Было же! Было! Было? Зачем же тогда я плакала? Мужчины терпеть не могут плачущих женщин. Никогда больше не буду при нём плакать, – убеждала себя, и тут до меня дошло, что действительно, этого не будет никогда.

Поднявшись с дивана, я остро осознала, что счастья в моей жизни больше нет, и горе, нестерпимое горе навалилось на меня. Оно настигло и сразу сразило наповал. Как теперь жить? Могу ли я жить без него? Нет. Не могу-у! Что же теперь делать? Неужели у меня нет выхода из этого совершенно невыносимого положения? Жить не хочется! Остается покончить со всем разом.

Оглядевшись, я схватила осколок разбитой тарелки и, закрыв глаза, чиркнула им по руке. Представляя, как с огромным потоком крови уплывает моя жизнь, я стояла без движений, дожидаясь пока вся кровь покинет моё тело. Мне казалось, что кровь льётся из меня как из ведра… «Умирать совсем не больно», – подумала я и приоткрыла глаза, чтобы взглянуть, много ли крови натекло на пол. Он был чист. На руке пореза не было. Наверное, я не вену резанула, а противоположную сторону руки. Повертев рукой, не обнаружила никаких порезов. Возможно, впопыхах резанула не острой, а тупой стороной осколка, догадалась я и скисла. Что за день такой, ничего не получается!

Потоптавшись, приняла решение влезть на парапет балкона и кинуться головою вниз. Да, именно так и поступлю. Вот тогда он вспомнит, вот тогда поймёт и пожалеет, но будет поздно. Итак, жребий брошен, страшный выход из несчастья найден! Глубоко вздохнув, я втянула в себя терзавшие нос сопли, стремительно вышла на балкон и тут же прикрыла рукой глаза. Солнце щедро освещало пространство.

Голыми ступнями я чувствовала, как приятен нагретый солнцем бетон, посмотрела из-под руки на небо. Голова закружилась, в висках застучало. Превозмогая страх перед будущим поступком и невесть откуда навалившуюся слабость, постаралась как можно решительней взяться за парапет.

Ухватившись, поняла, что он расположен высоко и без стула преодолеть его будет трудновато, ростом не вышла. Остановилась, соображая, что предпринять: взять стул из комнаты или принести табуретку с кухни. Ножки у стульев были слишком изящны и, возможно, для такого дела они будут не столь устойчивы, как кухонные табуретки, которые в семье мы называли сиденьями для Собакевича.