Не успели глуповцы толком понять, что к чему, как на площадь под барабанный бой были выведены связанные кулаки, и секретарь канцелярии губернского совета зачитал приказ о повешении ста отъявленных врагов советской власти – кулаков, утаивавших от трудового народа хлеб. Приказ был размножен типографским способом и тут же роздан всем присутствующим.

Некоторые кулаки приехали в город с семьями – подкупить жёнам и детям по случаю поездки в город кое-что из одежды и посуды. Эти семьи кулаков пытались прорваться сквозь толпу к постаменту и освободить кормильцев, но латышские стрелки, взявшиеся опять невесть откуда, отгоняли их прикладами и штыками. Не молчали и сами кулаки, а громко кричали – многие из них всегда сдавали аккуратно хлеб и горой стояли за советскую власть в своих деревнях, отослав сыновей на фронт.

Повешение состоялось при всеобщем плаче глуповцев и проклятиях в адрес советской власти.

Когда на следующий день стали до Глупова доходить сведения о том, что некоторые повешенные были активными сторонниками советской власти, Зойка Три Стакана сказала, пожав плечами:

– Лес рубят – щепки летят!

Продотряды вновь стали собирать в деревнях полные подводы хлеба. А поскольку повешение ста кулаков на площади Глупова оказало не только пугающее влияние на глуповских крестьян, но и стимулирующее воздействие на боевой дух продотрядов, бойцы последних позволяли себе любые издевательства над крестьянами и рукоприкладство.

В Глупов Рябинину крестьяне писали письма, в которых просили защиты, например:

«Выполнение хлебной государственной развёрстки мы считаем священным долгом перед родиной и, движимые пролетарским сознанием этого долга, старались сдавать свои хлебные излишки на ссыпной пункт. Но этого продотрядам оказалось мало! Невзирая ни на имущественное состояние, ни на семейное положение, продотряды беспощадно выгребали всё до зерна и гнали скот даже и семей красноармейцев и инвалидов. Свободные глуповские граждане избивались цепями и прикладами ружей до степени изнеможения. Продотряды занимаются откровенными грабежами, самочинными обысками, реквизицией имущества и скота, наполнения тюрем арестованными крестьянами. У членов же Сельского Совета был конфискован весь скот, и этим актом несправедливого насилия 8 крестьянских хозяйств приведены в окончательное разорение. Но, полагая, что проявленная к нам бесчеловеческая жестокость явилась результатом не в меру ретивого усердия или от недостатка ясного понимания духа закона, при бездушном слепом пристрастии к букве его мы искали себе справедливого удовлетворения в местных органах власти – и не нашли. Поэтому просим вас, товарищ Рябинин, вмешаться и помочь нам!»

Товарищ Рябинин, читая письмо, поглаживал бородку, укоризненно качал головой, говорил вслух: «Ай-я-яй!», затем в левом верхнем углу, как его научили, писал красным карандашом «в архив» и принимался читать следующее письмо.

Инструкция Всероссийского революционного трибунала от 19 декабря 1917 года требовала: всем органам большевистского правосудия руководствоваться не законом, а велениями революционной совести, что в Глупове и делали. Революционной совести в Глупове было с избытком – судей назначали Советы, а в Советы шла работать местная голытьба. Значит, и состав судей был соответствующим. А главное в революционной совести – классовое чутьё. Классовое чутьё подсказывало, что вне зависимости от того, сделал что-либо человек или нет, он виноват, если не принадлежал к рабочим и бедному крестьянству. Виноват самим фактом своего существования. Тюрьмы, пересылки были переполнены. Пришлось создавать концентрационные лагеря и трудовые колонии, где «бывшие» таяли, как снег…

Заканчивался 1920 год, а вместе с ним и социализм по-кузькински. Глуповские мужики перестали растить хлеб, картофель, репу и морковь в прежних количествах – ведь им продотряды оставляли только ту часть урожая, которая позволяла крестьянам кое-как прожить, а всё остальное изымалось и отправлялось по разверстке в Глупов, где частично отправлялось на фронт Гражданской войны, частично отправлялось в Москву, частично отправлялась на склады самого Глупова для распределения по карточкам, а в значительной части исчезало в неизвестных направлениях.

Продотряды собирали всё меньше и меньше продовольствия. И тут случилось экстраординарное.

Пришёл в деревню Вихляевку в конце ноября 1920 года продотряд во главе с Кузькиным – хлеб да другие продукты по развёрстке забирать. По дороге в Вихляевку (а путь туда, как следует из названия деревни, не близкий и не прямой) продотряд останавливался в разных деревнях и проводил реквизиции излишков. Кузькин занимался изъятием самогона – другим он доверить эту работу не решался. В результате недельного путешествия к Вихляевке продотряд был похож скорее на мобильную торговую ярмарку, нежели на боевой отряд. Во главе отряда ехал сам Кузькин, обнявшись с четвертью очищенного молоком самогона. За ним на санях двигались другие участники отряда, причём в санях были как мешки с зерном, так и самое разное барахло – отрезы материй, самовары, утюги, сало и сапоги.

Некоторые бойцы отряда, реквизировавшие в сёлах гармошки, наигрывали, развалившись в санях, удалые головотяпские народные песни типа «мать твою растудыть, буду водочку я пить». К некоторым саням были привязаны реквизированные коровы и овцы, а реквизированные свиньи из-за их неспособности передвигаться по снегу были на месте разделаны и везлись в санях замороженными тушами.

Боевой характер продотряда выдавало только красное знамя, древко которого было привязано к передним саням командира продотряда Кузькина, но в общем цветовом разнобое обоза и оно смотрелось не столько как символ боевой части, сколько как нарядные красные ленты ярмарочного балагана.

За очередным поворотом к Вихляевке, когда на горизонте были уже видны поднимающиеся ввысь синие дымы печных труб, прокатанную в снегу дорогу в деревню загородила цепь вихляевских мужиков с вилами. Кузькин, который сидел в первых санях, аккуратно опустил из рук бутыль самогона на сено в санях, выплюнул изо рта папироску и вразвалочку подошёл к вихляевским мужикам, которые при виде Кузькина ощетинились вилами. Посмотрев в глаза мужикам, Кузькин недружелюбно спросил:

– Чего стоим? Чего дорогу перегородили? Али уже Карла Маркса не боимся?

Мужики как-то вдруг хором ответили:

– Не пустим продотряд в деревню! Всё отдали уже!

– Да вы знаете, кто я такой? Я – комиссар по продотрядам Кузькин! Вот ужо я вам! А ну-кась разойдись по избам да хлеб для реквизиции приготовь!

Тут из круга вихляевских мужиков вышел один мужичонка в красноармейской шинели, невысокого роста и чернявенький, со шрамом через всё лицо от врангелевской шашки, по фамилии Александров, и сказал:

– Слушай ты, Кузькин! Вот мы все тут отвоевали в Красной армии за мировую революцию, за власть Советов и домой вернулись, а дома жрать нечего. Всё вам, городским, отдали! Осталось только посевное зерно, сами сушёную лебеду, крапиву да сныть едим, а ты хочешь ещё последнее отнять? А чем мы сеять тогда будем? С голоду ведь помрём! Уйди лучше подобру-поздорову! Наш сельский совет принял решение ничего сверх того, что положено, не отдавать. И комбед с ним согласен. Так что вот вам бог, а вот и порог!

Кузькин таких смелых речей никогда и не слыхивал. Обычно, когда он представлялся да произносил страшное слово «комиссар», то сразу же все становились покладистыми. А тут – бунт какой-то. Достал он тогда маузер из кобуры и пальнул разок для острастки в воздух. Продотрядовцы тогда из саней повысыпали, гармошки в санях поставляли и быстренько ружья свои на изготовку вскинули, приготовились к стрельбе. Вихляевские мужики и разбежались.

– То-то! – усмехнулся Кузькин.

Спрятал маузер, вновь обнял бутыль самогона и велел возчику, махнув рукой в сторону Вихляевки:

– Трогай!

Обоз тронулся в сторону Вихляевки. Но мужики, как оказалось, вовсе не испугались выстрела из маузера, поскольку были они на войнах стрелянные. Только Кузькин с отрядом подошёл к деревне на ружейный выстрел, как открылись ворота ближайшего амбара и оттуда вихляевские мужики на руках пушку выкатили, развернули её в сторону продотряда и как стрельнули поверх саней! От испуга Кузькин сделал неловкое движение – бутыль с самогоном ударилась о реквизированный утюг, лежавший среди множества других вещей в санях Кузькина, и лопнула. Обломок стекла бутыли порезал Кузькину пузо поперёк туловища.