Елизавета очень встревожилась и чуть даже не поддалась панике, вообразив себя висящей на крестьянских вилах, но и Сигизмунд, и Толстопузов призвали её панике не поддаваться, а, собрав наиболее ценные вещи, а менее ценные продав, отправиться на юг. Причём оба проявили благородство и вызвались по случаю – как купить менее ценные вещи, так и сопровождать Елизавету на юг с более ценными.

Купец Толстопузов отдал Елизавете за её добро всю свою наличность и стал обладателем множества ковров, зеркал, мебели и столовых приборов – других покупателей в округе не было. Понятно, что заплатил он в тысячу раз меньше, чем товары стоили на самом деле, но, почёсывая в своём затылке толстыми пальцами, он, как бы задумавшись, говорил вроде бы про себя, но вслух:

– Кто бы купил эти ковры? Да ведь некому! Бросить жаль… А! Была не была! Княжна, давайте-ка и ковры я у вас куплю – ну не пропадать же добру! Всё ведь разграбят!

В несколько часов вывезя практически всё имущество на свои склады, купец Толстопузов был готов отправиться в долгий путь с княжной и попом, но при этом слегка помялся и заявил:

– У меня беда… Вот незадача! Все деньги вам, княжна, отдал. Как с вами поехать? Ума не приложу – денег-то у меня совсем нет! Разве что сала и хлеба с собой взять?

Княжна успокоила купца, пообещав компенсировать все расходы и не остаться в долгу, – ведь едет он не из-за себя, а для неё, «благодетель ты мой»! Толстопузов успокоился. Собираясь дома в долгий путь и запихивая в потайные карманы штанов и куртки пачки денег «на всякий случай», он так заявил своей жене:

– Я, мать, с Лизкой и попом в Крым отправляюсь. Лизку провожу до Крыма. Думаю, прибыток от этого будет хороший, да с купцами тамошними познакомлюсь – всё пригодится. А ты старшему-то нашему накажи: пусть дело следит! Да, и передай ему, что я хлеб сговорился продать Заварихину из Полоумнова. Наши-то, глуповские купцы уж очень прижимистые. Да смотри! Про Лизкино барахло, что я на склады свёз, никому не говори!

Елизавета, уже умудрённая опытом бегства из глуповского дворца, собрала деньги и драгоценности, спрятав их на теле и зашив в нательных вещах, пройдясь по дворцу, повздыхала и вместе с отцом Сигизмундом и купцом Толстопузовым отправилась на железнодорожную станцию. Оттуда эта троица и отправилась поездом на юг России, где зарождалось Белое движение.

Купец Толстопузов не ошибся в своих предположениях – Елизавета плохо знала жизнь, и Толстопузов, взявшись опекать её в дороге, делал это так ловко, что на деньги княжны обеспечил и ей, и себе, и даже Сигизмунду весьма комфортное путешествие с немалым прибытком наличности в свои потайные карманы.

Хренский, не найдя понимания в Полуумнове, понял, что его эра закончилась, также направился в Крым в надежде там как-то обустроиться и затем вызвать к себе из Глупова семью. Семью с горем пополам он в Крым перетащил, оттуда как-то перебрался в Европу, и что он там делал, я не знаю.

Из опубликованных в последнее время в отечественной печати воспоминаний белоэмигрантов следует, что они винили во всём произошедшем в Головотяпии только Хренского. Именно он первым пожал как-то в начале марта 1917 года руку дворнику и назвал его «товарищ». Тогда все глуповские газеты восхищались этим, как и художественная интеллигенция Глупова. Теперь же все те, кто восхищался, ставили Хренскому в вину именно это рукопожатие.

Логика здесь была проста: пожал быдлу руку – быдло осмелело. Осмелело и стало уже диктовать свои условия, а если условия быдла не выполнялись, то и выгоняли настоящих патриотов из их квартир и делали их жизнь невозможной. Печатались всякие фельетоны по этому поводу, при встрече с Хренским отворачивались от него или фыркали ему в лицо. Бедный Хренский от такой жизни уехал к чёрту на кулички – в Австралию, где и устроился лаборантом Мельбурнского университета. В Австралии эмигрантов первой волны почти не было, так что зажил он там более или менее спокойно. Его следы в головотяпской истории на этом теряются, и я решительно не знаю, что про него ещё сказать.

Советская власть в Глуповской губернии вводила новые законы, а старые выводила. Все памятники царям и царским сановникам решительно снесли, несмотря на то что к октябрю 17-го года они были разноцветными и аллегоричными.

Компорекмил Матрёшкин набрал силу и головорезов, и уже не допускал неконтролируемого выноса денег и драгоценностей их владельцами из конфискованных помещений и зданий. Он лично обыскивал выселяемых и кроме личных вещей – белья и пары одежды, – ничего не позволял выселяемым или арестованным с собой брать. Протоколов изъятия никто не вёл, поэтому Матрёшкин всё экспроприируемое складывал лично в свой портфель, после чего относил его в Совет в финансовую комиссию сам лично, вываливая из большого кожаного саквояжа деньги и драгоценности на стол председателя финансовой комиссии, которая работала в ведомстве компофина Камня. В революционной сознательности Игоря Матрёшкина никто не сомневался, поскольку он однажды принародно отлупил одного из своих сотрудников, пытавшегося во время обыска засунуть за щёку кольцо с бриллиантом.

Чёрт его знает как, но, несмотря на революционную сознательность Матрёшкина, часть экспроприированных драгоценностей случайным образом оставалась на дне саквояжа, поэтому Матрёшкин, зайдя в свой кабинет и обнаружив их, сокрушённо качал головой: «Опять прилипло!» и для сохранности складывал их в свой личный сейф, строго говоря сам себе:

– Вот ведь как! Незадача… Ну не бежать же мне по коридорам в комиссию сдавать эту дрянь: что я – мальчишка им, что ли? Пусть пока полежат в моём сейфе для сохранности, а я при случае их и сдам! Вот ведь товарищи обрадуются! Скажут: «Ай да Матрёшкин! Ай да сукин сын!»

И, любовно поглаживая каждую золотую брошь или колечко с изумрудами, аккуратно заворачивал их в заранее приготовленную тряпицу и складывал в нутро сейфа. Ключ от сейфа он прятал так надёжно, что никто его «ни в жизь» бы не нашёл!

Глуповское общество в задумчивости почёсывало затылки и при этом бурно обсуждало суть того пути, на который его вывела Большая Глуповская социалистическая революция. Агитацию по этому поводу среди глуповцев проводили все – большевики, меньшевики, эсеры, монархисты, анархисты и, как следует из некоторых глуповских газет того времени, даже антихристы. Переворот в Глупове совпал по времени с переворотом в Петрограде. Советская власть возникала повсюду по стране, а потому солдаты массово бежали с фронта. В Глупов также повалили солдаты, усиливая брожение в умах и животах, ибо объёмы продовольствия ощутимо сокращались. Бегущие с фронта солдаты были в основном из крестьян, ведь в те годы 85 % населения Головотяпии составляли крестьяне. Солдаты, обременённые семьями, возвращались в деревни и сёла, чтобы успеть к переделу землицы, а бобыли и молодые солдаты из числа безземельных крестьян в деревню не торопились, а ходили по городам Головотяпии с винтовками, пугали обывателей и записывались в органы советской власти, большевистскую партию или милицию.

Головотяпское общество, как и следовало ожидать, раскололось на два лагеря: одни стояли за большевиков, другие – против большевиков, но тоже стояли. Разделение это произошло по идеологическим соображениям, которые заключались в следующем.

Большевики говорили, что при коммунизме, куда они всех глуповцев уже ведут, всё будет общее, – это и есть коммунизм. Этим воспользовались все другие антибольшевики. Они говорили, что при большевиках всё будет общее, в том числе и жёны. Холостым и молодым глуповцам такая перспектива нравилась: все женщины будут общими – благодать! Поэтому они стояли за большевиков и записывались в большевики. Некоторые женщины, повидавшие жизнь или уже вдовствующие, были тоже за то, что всё будет общее.

Женатым, в принципе, тоже нравилась идея о том, что и им будут доступны чужие жёны из молодок, когда все жёны будут общими, но им вовсе не нравилось, что и их жёны станут общими и доступными для других. Такие, более старшие по возрасту, стояли против большевиков и записывались в меньшевики или эсеры, а некоторые и вовсе посылали всех к чёртовой матери. Численность членов политических партий в Головотяпии по сравнению с началом года выросла в сотни раз, а большевиков и того более – в тысячу раз, поскольку, как известно, на всю Головотяпию до приезда Зойки Три Стакана приходился только один большевик, и тот – Алик Железин (не считая тех, кто нашёлся чуть позже).