Но Елена Владимировна, не глядя в мою сторону, говорила только для меня. В смысле, спросите вы? Я не знаю, как это объяснить. Я сидел во втором ряду, за Боженой. Связь между мной и кандидатом филологических наук Еленой Соболь возникла вскоре после того, как я неверно истолковал сигнал от ее кольца на правой руке. «Ну и что с того, что на правой? А левую руку видел? Там тоже кольцо. Впрочем, да, я замужем. И тем не менее…» – вот каким был новый импульс. Повторяю и даже настаиваю: со вторых пяти минут она читала лекцию только для меня.

Так ли это было на самом деле, не имеет значения. Я воспринимал учебный материал наилучшим образом и неотрывно смотрел на преподавателя, следил за ней, когда она, окрыленная, в третьи пять минут слегка розовощекая, перемещалась вдоль длинного стола, садилась за него, снова занимала место за кафедрой. По истечении тридцати или сорока минут лекции я готов был влиться в ряды товарищей, сражающихся за русский язык под знаменем своего полководца – доцента Соболь.

А потом и вовсе произошло нечто. Случайность. Сущий пустяк. Зыбкое и невозможное в принципе. Елена Владимировна посмотрела наконец на меня.

У Елены Владимировны было два особенных взгляда в мою сторону. Ну, то есть имели место и другие из разряда не вполне нейтральных. Но в дальнейшую свою дорогу по жизни я забрал только эти два – первый и последний.

В то утро был первый взгляд ее карих глаз. Мимолетный, никем не замеченный, ничего, сказали бы вы, не значащий. На самом деле он значил очень многое, и не только для меня.

Темно-русые волосы, идеальные дуги тонких бровей, красивые глаза с умело подкрашенными ресницами. Вот и весь секрет? Может быть. Но мне кажется, что не все так просто. Отпор замужней женщины и заинтересованность, первое желание – юркнуть, как улитка, в свой панцирь и второе – не делать этого… страх и готовность его преодолеть… А всего-то две секунды – раз, два. И вернуться за кафедру, и обратиться ко всей аудитории, говоря с тайным смыслом только для меня:

– Новые средства выразительности нарушают языковые нормы. Тонкий и сложный процесс. Ненормированность, неправильность – источник разрушения и в то же время обогащения…

Я заболел. Всерьез и надолго. Сам себе и диагноз поставил – любовная маниакальность.

Все переживал в себе, молча. Спасался в тренажерке и в студенческом веселье. Встречался с Боженой почти каждый день – на свиданиях, не только в аудиториях. Мы посещали все те заведения, которые могут себе позволить студенты не самые бедные, но все же не достигшие среднего уровня. У родителей на развлечения ни копейки не брал, но кормился за их счет, пока получал образование. Они же платили за универ. Весь мой временной ресурс слагался из трех составляющих – учеба, Божена и подработки, деньги от которых уходили на Божену и пополнение собственного гардероба. Ремонтировал машины в гаражах, писал контрольные и курсовые для случайных на филологическом поприще личностей, репетиторствовал, в летние каникулы был бойцом студотряда. Прошу прощения за мою великую скромность, а также за бранные словечки, которые сейчас намерен употребить, – но я был создан для того, чтобы за неплохие бабки вкалывать промоутером и даже супервайзером; именно вкалывать, день-деньской, поэтому, как нормальный такой рабоче-крестьянский интеллигент в третьем поколении послал хозяина-эксплуататора куда подальше. Ну и он меня, соответственно, тоже. Выяснив, что для Божены наличие моего собственного автомобиля дело десятое, не стал откладывать на покупку машины. Иногда брал отцовский «Опель», однако старался не злоупотреблять. Мне важнее было сделать Божене хороший подарок на день рождения, Новый год, прилично одеться самому. Не потому, что я любил Божену или хотя бы был в нее влюблен. Я был влюблен в другого человека. Его же и любил… мне кажется. Любил по-настоящему или не совсем, правильно или преступно – мне пофиг. Она мне нужна была, этот человек, – и точка. Так продолжалось весь первый курс, а потом второй и даже третий.

Я не вполне точен, когда говорю о трех составляющих. Была и четвертая, проявляющая себя в любое время суток, в какую угодно пору года, при всякой погоде, – наполненность Еленой Соболь.

Лицо ее на лекциях светилось улыбкой, а наряды пошли один прекраснее другого. И какая гамма эмоций в течение одной лишь пары! Доброжелательность, обращенная в один угол аудитории, во второй, третий, а потом лично мне, но не то чтобы мимоходом, а как бы по секрету, но так, что только ей и мне было понятно: эта мгновенная ласковость – главное, всякая прочая приветливость – дежурная.

Нет, не совсем дежурная. А та, которая рождена жизненным переломом и относится опять же ко мне, а не к тем, в чью сторону обращено сияние молодой красивой женщины.

Она очаровала всех своими лекциями. Она стала кумиром Божены! До меня дошли слухи, что за ней взялись волочиться два с половиной мужичка из профессорско-преподавательского состава. Мне рассказывали, что законный супруг ее – хорошо поднявшийся предприниматель, поэтому, мол, она может себе позволить каждый день менять наряды. Это отдельная тема – гардероб Елены Владимировна, – но не будем на ней долго задерживаться. Ежедневная рабочая одежда Елены Соболь лишь усиливала ее очарование в моих глазах, и не только моих.

Уже была зима, с не очень сильными, почти европейскими морозами, и однажды вечером, где-то в седьмом часу, я пошел к ней на кафедру, чтобы отдать распечатку моего реферата. Я знал, что она еще не уехала: ее легковушка была на универовской парковке. Никаких далеко идущих замыслов, хоть блицкриг, хоть длительная осада, мой генеральный штаб не вынашивал. Он вообще пассивничал, пребывая в замешательстве. Какая там перспектива на день вперед или на все время обучения! Там, у себя наверху, штаб привык получать четкие указания, я об этом уже говорил. Но и юный друг внизу хоть и оставался пионером, однако вел себя пристойно. Инициативу перехватило некое новое для меня подразделение тела. Душа, сердце или какой-то неизведанный орган. Не знаю. Мне надо было видеть Елену Владимировну каждый божий день – и все тут.

Итак, никаких решительных действий не предполагалось, к тому же я не знал, что в пятницу вечером кафедра пустеет задолго до шести часов. Елена Владимировна задержалась случайно, по работе.

Она была в костюме сугубо для холодной поры. Пиджачок такой, свитерок, юбка уже не девчачья, но еще далеко не бальзаковского возраста – все стильное, наверняка дорогостоящее. На свои пусть и не ножки, но мои любимые ноги в тонких колготках, которые я рассматривал днем на занятиях, она надела колготки теплые. И была уже в зимних сапогах. Еще пять минут – и я бы ее не застал.

– Ваня, это вы? – удивилась, встревожилась и обрадовалась Елена Владимировна. – А я чуть было не ушла. Вот уже собиралась… шубку надеть.

Но я тоже пришел не лишь бы как. На мне был новый костюм, новая сорочка без нового галстука. Под брюки с острейшими стрелками я надел термическое белье, не жаркое в аудитории, теплое на морозе, и сразу же пожалел об этом, когда увидел преподавателя одну.

Пожалел – и тотчас успокоился. «Эй! – сказал я себе. – Ты это о чем? Разве у тебя хватит духу?»

Духу в первый вечер нашего более близкого знакомства у меня не хватило бы. И слава богу!

– Прошу прощения, – сказал я. – Задержу вас только на одну секунду. Я видел вашу машину на парковке и решил принести реферат сейчас, а не в понедельник.

– Реферат? – улыбнулась она так светло и легко, что во мне забилось нечто яростное и тяжелое: «Люблю тебя! Блин, я тебя люблю, Лена!» – Вы уже написали реферат? Какой же вы умница, Ваня! Я давно поняла, что вы талантливый человек и прирожденный филолог. Я очень рада повстречать единомышленника.

– Елена Владимировна… – тотчас в ответ на такие слова пробубнил я несколько мрачно. – Н-не смею вас задерживать. С вашего позволения я оставлю реферат на столе.

Да уж я постарался! И в плане качества изложения наполовину чужих, на вторую половину моих мыслей, и в отношении оформления работы. Ссылаясь на первоисточник в одном абзаце, в следующем я отдавал чужому автору собственные умственные наработки, которыми втайне от всего мира горжусь и поныне.