– Шлепай… Шлепай меня… – прерывисто дышала мастер.

– Как… шлепать… Алина Сергеевна? – уточнял я, потому что в самом деле не понимал назначения каких-то шлепков.

– Шлепай… ладошкой тоже… Жестче, солдат, жестче!

Чего – жестче? А ладошкой – это в смысле по голой попе надо хлопать?

А, все, я понял!

И я шлепал, работая интенсивно. И прихлопывал ладошкой то по левой ягодице Алины Сергеевны, то по правой. Кожа на них не краснела – не потому, что обворожительной попе супруги высокого армейского чина не было стыдно, а потому, что шлепки мои выходили слишком интеллигентными. Но тогда иначе я не мог: надо было все-таки почитать и возраст моей учительницы, и ее социальный статус. Зато мой боевой друг все эти гендерные и прочие неравенства имел в виду. Ему нравилось в хорошем темпе нырять и выныривать, нырять и выныривать и с каждым погружением пытаться нащупать дно.

Шлеп-шлеп-шлеп-шлеп… И хлопок… И еще один… И белоснежное колыхание больших нежных ягодиц – волнами, в прогнутую поясницу… И нарастающий пик, а вслед за ним – множественные выбросы лавы, отдающиеся разрядом во всех нервных окончаниях. И наводнение где-то в глубине Алины Сергеевны, настолько мощное, что затопляются берега… И много других подробностей, видимых, слышимых, осязаемых и ощущаемых мною впервые.

Вечером наставница съездила в супермаркет, привезла деликатесов быстрого приготовления. Одеваться мне запретила, дала только халат. Наверное, мужнин. Сама же явилась ко мне в пеньюаре, который ей шел и потому по умолчанию был соблазнительным. Я поел бы как следует, но мне не велели это делать – покормили с ложечки и дали немного вина. Думаю, вина хорошего; вскоре я почувствовал легкое брожение и в бесстыжей своей голове, и в изнасилованном окрепшем теле.

Первую половину ночи я лежал на Алине Сергеевне. Она мне казалась необъятной и ненасытной, но теплой и близкой. Я растворялся в ней, и мне хотелось ее придушить, но не от ненависти. Что вы! Я любил мою первую женщину! Больше, конечно, в переносном смысле, но и сердце мое не оставалось безучастным. Во вторую половину ночи Алина Сергеевна превратилась в казака – донского, кубанского, запорожского, не суть. Или в лихого бойца Первой конной армии Семена Михайловича Буденного. Или в гоголевскую ведьму. Алина Сергеевна скакала на мне до утра. Я не возражал. А хоть бы и воспротивился – что толку? Я, может, пошел бы на кухню, поел, выдул бы с удовольствием кружку пивка. Но Алина Сергеевна не позволила предаваться столь низменным инстинктам.

До полудня я восстанавливал силы. Во вторую половину дня мы повторяли пройденное. К вечеру я наконец кончился. Тогда меня накормили и выставили за дверь. Когда я шел по перрону к поезду, мне казалось, что я стал каким-то слишком облегченным. Вот подпрыгну сейчас – и зависну в воздухе. Еще и ловить придется, чтобы не улетел.

Второй год моей службы был у нас с Иваном Федоровичем крайне ответственным: наша с ним армия готовилась к серии важных, в том числе международных учений. Вот почему у командарма, а вслед за ним и у меня были на уме одни только танки. Хотя… воспоминания о боевом крещении нежным щекотанием отзывались в моем теле, вдохновляли его на нелегкий армейский труд и другие ратные свершения. Иван Федорович лично следил за моей физической подготовкой. Заставил обучиться вождению танка. У меня это здорово получалось. Однажды я пронесся с открытым люком мимо командующего и его замечательной дочери, пирожки которой еще вкуснее, чем доброй Татьяны Александровны. Когда я гнал танк, Иван Федорович смотрел с одобрением, а радостная Светка помахала рукой. Мне уже было известно, что близкое окружение командарма воспринимает ее моей невестой. Как выпутаться из этого положения, я не знал, и потому ни о чем не волновался. Как-нибудь да будет. Со Светкой вел себя доброжелательно, далеко от нее не отдалялся и близко не подходил. Татьяна Александровна нарадоваться на меня не могла. А с Алиной Сергеевной в течение этого года мы встречались аж целых три раза! Каким таким чудом возникала моя командировка в Москву, остается для меня загадкой. Ее ли это рук дело или счастливое стечение обстоятельств – не знаю. Во время наших встреч было все то же ненасытное обжорство, и после третьего раза я решил твердо: надо бежать. И от Светки, и от Алины Сергеевны, и от материнской заботы Татьяны Александровны, и от командармовских танков, при всем моем уважении к ним.

– Женись на Светке, – твердила Алина Сергеевна, прижимаясь голым и не худеньким телом к моим армейским подсушенным телесам. – В училище поступай. Четыре года будем жить в одном городе. И карьера тебе обеспечена, если сам не нагадишь.

Иван Федорович туда же. Возвращались однажды с танкодрома. Я беспечно вел машину и вдруг услышал:

– Как тебе моя Светка?

– Хорошая девушка.

– Ну так женись на ней. Чего ты ни мычишь, ни телишься?

Не то чтобы я был готов к такому повороту событий, но с ответом нашелся быстро:

– Иван Федорович! Почел бы за честь… но какой с меня жених? Ни гроша за душой, на свадьбу даже денег нет. Да и жить негде.

– Ну, это не твоя забота, что денег нет. А жить где? Тебе все равно в училище поступать. А потом – гарнизоны. Но и карьера конечно же. В Москву, все по-хорошему, со временем переберетесь.

– Какое училище, Иван Федорович?

– Что значит какое? Наше с тобой, бронетанковое!

Я и сам знал какое – расположенное в том самом городе, где проживает Алина Сергеевна.

– Один секрет тебе открою. Только не распространяйся. Назначают меня начальником этого училища. Вот и кумекай. Ну, и плюс мои связи в Москве.

– Это большая честь для меня, Иван Федорович!

– Да уж не маленькая, – рассмеялся командарм. – А что у Светки ноги кривые, так ты на это не смотри. Она девка хорошая.

– Очень хорошая, Иван Федорович. У вас достойная дочь. И ноги у нее вовсе не кривые, с чего вы взяли?

Светкины ножки в самом деле были не из худших. Просто они немного сходились в коленках, а потом расходились в стороны. Если бы только по ногам, так я бы женился на ней.

Ничего конкретного не сказал тогда добрейшему Ивану Федоровичу. Вроде бы да, но как бы и нет. К счастью, мои навыки водителя танка оказались на грани природного таланта, и сам командарм отправил меня в бой. Учебный, разумеется. Говорил, что это для карьеры необходимо. Называл сынком, просил не подвести. И я его не подвел. Воевал со своим полком на «отлично». А когда вернулся после учений на базу, был уже другой командующий. Иван Федорович со своим милым семейством уехал по новому месту службы. Мне секретарша передала кучу контактов: мобильные телефоны, почтовые и электронные адреса. А там уж и мой срок вышел.

Прощай, армия. Главное – чтобы не было войны. А проявить себя можно и на гражданском поприще. Здесь, на гражданке… целина непаханая!

Прощайте, танки. Я вас люблю и уважаю. И знаю не понаслышке: наши бронемашины – лучшие в мире. Когда прет русский танк, сразу видно – настоящий мужик!

Мы встретились через пару недель. Милену было не узнать: похудела, похорошела; ее аристократизм, утонченность, безупречная интеллигентность снова воодушевили меня.

У моей Милены прямые светло-русые волосы. Хитроумным образом подобраны вверх и там уложены колечками. Лицо молодое, без единой морщинки. Юбка строгая, классическая, чуть ниже колен. Полагаю, над Миленой Маратовной потрудился хороший специалист, пока я занимался второй главой о князе Иване Пристромове.

Милена Маратовна, сидя за столом и слушая меня вдумчиво, непроизвольно вскинула ногу на ногу, сняла туфельку на высоком каблуке, помассировала себе прозрачную нейлоновую ножку со стрелкой, задвигала винтажной ступней, разгоняя кровь.

– Продолжайте, Иван, я внимательно слушаю.

У нее свои причуды. В эту вторую нашу встречу она сообщила, что электронной почтой пользуется редко, читать предпочитает с бумажного носителя. Обыкновенные, но качественные листы стандартного формата. Я приношу флешку, Милена делает распечатку и при мне погружается в текст. Компьютером, по ее признанию, пользуется нечасто. До сих пор я Милене ни разу не звонил, потому что мне так велели. Но сама Милена в течение всех этих семи месяцев звонит часто. Мы разговариваем с ней каждый день, иногда подолгу. До недавнего времени это были деловые, но приятные беседы. Когда же речь зашла о свадьбе, Милена позволила себе уже немного личного, слегка сокровенного в наших разговорах и делала мне корректные замечания, когда я срывался в аллюр. Если мне не изменяет память, слово «Миленочка» прозвучало из моих уст только раза три-четыре.