“Так я и поступил”.
Преодолев скрипучие металлические ступени, председатель и шагавший за ним по пятам Дьюри вслед за надзирателем оказались в кабинете, куда больше напоминавшем размерами кладовку в магазине. Вероятно, небольшие комнаты проще отапливать. Приняв предложение присесть и выпить чашку кофе, Прескотт пронаблюдал за тем, как закрывалась дверь за уходившим надзирателем. Дьюри, пододвинув стул поближе, тоже присел. Тёмные стены нагоняли тоску, а покрытый чёрными пятнами истёртый ковёр работы восточных мастеров лишний раз создавал впечатление, что вся тюрьма превратилась в разваливающийся мавзолей.
— «Застрянь я тут, то точно вскрылся бы, сэр», — пробормотал Дьюри.
— «Это да. Должно быть, мистер Альва испытывает огромное облегчение от того, что покинул это место».
Дьюри уже хотел было что-то на это ответить, когда дверь вновь распахнулась, и в комнату вошёл совсем другой надзиратель. Этому худощавому человеку было уже за сорок, да и выглядел он так, словно бы давно не мог выспаться. Хотя нет, он вовсе не был худощавым, а просто нормального телосложения. Так обычно и выглядят гражданские, получающий стандартный паёк, в отличие от солдат, сражающихся на передовой. Прескотт тут же мысленно перевёл себя на уровень беседы с гражданским.
— «Добрый день, господин председатель», — сказал надзиратель, снимая тёмно-синюю кепку с головы. — «Я офицер Нико Ярви. Приношу свои извинения. Мы полагали, что к Фениксу кто-нибудь из канцелярии приедет. Вы с ним сами хотите встретиться, да?»
Прескотт в уме моментально дал оценку Ярви: обычный человек, который делает, что ему говорят, пытается быть честным, с трудом сводит концы с концами на пайках. Дьюри запрашивал личное дело Ярви, и там говорилось, что жена надзирателя работает медсестрой в реанимации. Детей у них никогда не было, как и у многих других супружеских пар на Сэре.
— «Верно, я хотел бы увидеть его, благодарю вас. Я лично знаком с Фениксом, и хорошо знал его отца», — говоря о профессоре, Прескотт без задней мысли произнёс фразу в прошедшем времени, ведь за последний год он столько всего узнал об Адаме Фениксе, что тот теперь казался ему совершенно чужим человеком. — «Я могу повидаться с ним прямо тут?»
— «Конечно, сэр. Сейчас приведём».
— «И кстати, не надевайте на него наручники. Мне кажется, это очень неприятно, да и к тому же, как вы заметили, со мной рядом личный телохранитель».
— «Вас понял, сэр», — с этими словами Ярви пулей вылетел из кабинета. Дьюри не сводил глаз с двери, словно кот, выжидающий мышь у норы. Прескотт и впрямь был лично знаком с Маркусом. Не сказать, что близко, но он помнил, как встретил высокого, стеснительного и до ужаса тощего девятилетнего сына Адама, которого профессор представил ему в Библиотеке Отцов-основателей, когда там открывали новый зал, построенный на деньги семьи Фениксов. В следующий раз Прескотт увидел Маркуса уже в облике молодого солдата, который решил записаться в армию вместо того, чтобы воспользоваться обширными привилегиями и самим собой разумеющимся освобождением от службы. Хотя у людей из того слоя общества, к которому принадлежали семьи Прескотта и Адама Феникса, такое право имелось от рождения. Перечеркнув всё своё воспитание, готовившее его к жизни среди зажиточных людей с подвешенным языком и большими связями, он превратился в обычного солдата, будто бы вышедшего из семьи рабочего класса.
Прескотт, полагавший, что проведённое в тюрьме время не лучшим образом отразится на внешнем виде Маркуса, оказался совершенно не готов к тому зрелищу, что ждало его за открывшейся дверью кабинета. Вошедший Маркус замер на месте по стойке “вольно”, сложив руки за спиной и немного расставив ноги. Ярви, сделав шаг в сторону, постарался исчезнуть из виду. До этого Прескотт видел Маркуса лишь в комплекте брони и чёрной бандане на голове, которую он предпочитал шлему. Будучи лишённым всего этого наряда, Маркус, облачённый лишь в штаны и майку, являл собой совершенно иное существо.
— «Здравствуй, Маркус», — Прескотт поднялся на ноги. За проявлением подобной учтивости и демонстрацией близкого знакомства, во время которого Прескотт вовремя сдержал собственный порыв протянуть руку для рукопожатия, таился собственный продуманный замысел. Тем не менее, председатель искренне поразился состоянию Феникса. У Маркуса было весьма крепкое телосложение, и потребовался бы не один год тюремного срока, чтобы он полностью растерял эту форму. Но под посеревшей и иссушенной кожей на лице и руках не проглядывалось ни капли жира. Судя по всему, Маркус похудел килограмм на десять минимум, и Прескотт был совершенно уверен, что это не из-за отсутствия брони ему так кажется. — «Прежде, чем мы начнём, я хотел бы сказать, как же мне жаль, что с твоим отцом так всё вышло».
“Да, именно что жаль. Только не в том смысле, в котором ты думаешь, само собой. С другой стороны, врать я тебе не стану. Я вообще за всё то время, что народу служу, ни разу намеренно не врал, а лишь скрывал некоторые подробности. Так что, формально, всё, что я говорю — правда. Но ты ведь к этому никакого отношения не имеешь, верно? Тебя, обычного несчастного солдата из жалких остатков пехотного полка, случайно во всё это затянуло. Не стану я тебе ещё страданий добавлять”.
— «А, председатель», — прорычал Маркус, взглянув прямо в глаза Прескотту. С его лица не сходило выражение усталого недоверия, будто бы он не верил ни единому сказанному ему слову, но это не столько раздражало его, сколько просто печалило. Маркусу глаза достались от отца, но то, что скрывалось за их взглядом, казалось совершенно непохожим на Адама. Ясно было лишь одно: Маркус окончательно потерял волю к жизни. — «Чего вам надо?»
— «Не надо вести себя столь замкнуто в присутствии надзирателей», — Прескотт бросил взгляд за спину Маркусу на стоявшего там Ярви. — «С вами теперь хорошо обходятся?»
— «Ну, на этой неделе мне ещё ничего из внутренних органов не отбили, если вы про это спрашивали, председатель», — моргнув, ответил Маркус.
— «Да, понимаю. Прости за всю эту ситуацию», — сказал Прескотт, обратив внимание на несколько старых и уже желтеющих синяков на плече Маркуса. Хотя они из-за чего угодно могли там появиться. — «Именно поэтому я и лично приехал, чтобы такого уж точно не повторилось».
Маркус ему на это ничего не ответил, но не из дерзости, а, скорее, наоборот — он был в смятении. А затем он вновь стал тем самым Маркусом, какого Прескотт и ждал увидеть: истинным наследником династии Фениксов. В его голосе вновь зазвучали аристократические нотки.
— «Скажите Хоффману», — начал он, — «чтобы перестал пытаться загладить свою вину. Я сам во всём виноват. И неважно, почему именно я так поступил. Я заслужил свой приговор. Это больше не его забота».
— «Не хотел бы тебя расстраивать, но к полковнику это не имеет никакого отношения».
— «Само собой».
— «Как бы ты там к этому не относился, Маркус, но приговор тебе смягчили не просто так, а приняв во внимания твои заслуги за годы службы», — сказал Прескотт, подумав о том, что, естественно, всё равно не сможет рассказать Фениксу об основной причине такого поступка. — «Твоя казнь подорвала бы боевой дух солдат. Да и к тому же однажды ты снова можешь понадобиться армии КОГ. Ты ведь и сам лучше других понимаешь, что у нас за ситуация образовалась».
Прескотт решил, что стоит забросить ему эту приманку. К тому же, так уж вышло, что это была чистая правда: рано или поздно придёт время, когда потребуется отправить солдата со столь уникальными навыками ведения боя, как у Маркуса, на какое-нибудь смертельно опасное задание. Так что лучше оставить его сидеть тут в ожидании этого дня, а не отправлять на передовую, где он в любой момент погибнуть может. Но Прескотт решил не вдаваться в такие подробности, ведь даже столь короткая фраза произвела потрясающий эффект на Маркуса. Его взгляд мигом изменился, словно вновь бы засиял. Он стал чаще моргать, да и лицо, казалось, стало приобретать нормальный оттенок. Прескотт решил, что будь перед ним любой другой человек, то подобную реакцию вызвала бы возможность просто выйти на свободу. Но в данном случае у Маркуса Феникса имелись совершенно иные мотивы. Он хотел искупить свою вину, пожертвовать собой, умереть ради КОГ… Хотя нет, скорее, не ради государства, а ради своих боевых товарищей. Он хотел понести наказание за смерть всех тех людей, что погибли из-за него. Вот почему Маркус и решил, что Хоффман пытается искупить вину. Именно поэтому он и выбрал столь эмоциональное слово с почти что религиозным оттенком — “искупление”. Ведь окажись Маркус на месте полковника, то именно так бы себя и чувствовал. От всего этого веяло жалостливой непорочностью. Под всей этой маской неравнодушного спокойствия Прескотт почувствовал себя крайне неловко.
