Прошлогодний голод, как следствие засухи и неурожая в Поволжье и на Юге России, семью Цвибеля тоже обошёл стороной. Во-первых, имелись кое-какие накопления, поэтому ржаная и пшеничная мука, овёс и ячмень у них не переводились. Купленные в семнадцатом году две коровы исправно давали молоко, а хозяйственная Аза, выменявшая у кого-то за отрез сатина немецкий сепаратор, баловала семью отменными сливками, сливочным маслом, сметаной и творогом. Три десятка кур, два десятка уток и десяток гусей бесперебойно поставляли к семейному столу яйца и мясо. Кроме того, старший сын Равиль, женившийся в позапрошлом году на красавице Руте, дочери местного сапожника Шимона Ойшера, держал овечью отару в тридцать голов. Кошерная баранина сына была просто изумительной на вкус!

Их семейный огород, ухоженный стараниями Азы и дочерей, богато удобряемый навозом и птичьим помётом, наполнял обширный погреб картофелем, свеклой, морковью, капустой, чёрной редькой. В изобилии имелись лук и чеснок, а в леднике, где температура никогда не поднималась выше +5 по Цельсию, рядами стояли бочки с квашеной капустой, солёными огурцами, помидорами, грибами и мочёными яблоками. Полки, сколоченные из двухдюймовых сосновых досок, были заполнены банками варенья из клубники, чёрной и красной смороды, крыжовника, черники, малины, морошки, тёртой с сахаром брусники, клюквы.

Нет, семья Цвибеля не голодала. В этом старый Авид был уверен. Как уверен был он и в своих доходах от часовых дел. Без ложной скромности он считал себя хорошим мастером. И это было правдой. К нему приезжали за помощью из Валдая, Старой Руссы и даже из Новгорода и Твери. Чинил он любые часы: от дешёвых польских и венгерских штамповок до лучших швейцарских марок, от ручных и карманных до настенных ходиков с кукушкой и дорогих, в тяжёлых бронзовых, малахитовых и красного дерева корпусах, с чудесными мелодиями и идеальной чистоты боем.

Чего греха таить, однажды к нему приехал сам начальник губернского отдела ГПУ Абрам Мильнер, и Цвибель при нём отремонтировал неповторимой красоты золотые карманные часы «Губелин» мастера Маврикия Брейтшмидта из Люцерна, изготовленные в 1877 г. и доставшиеся чекисту по наследству от покойного его родителя Исаака. Счастливый Мильнер готов был заплатить любую сумму. Но разве Авид Цвибель мог взять плату с молодого еврея, к тому же начальника губотдела ГПУ? Разве старый Цвибель не понимал, что на памяти о дорогом отце наживаться большой грех? К тому же эти часы были очень нужны Мильнеру для его неутомимой борьбы с буржуями и всякой контрреволюцией, для сверки точного времени с лучшими евреями советской власти, товарищами Троцким, Зиновьевым, Мессингом…

Поэтому Цвибель не только не взял ни копейки с Мильнера, но снабдил чекиста в дорогу гостинцами от чистого еврейского сердца: парой забитых петухов, уткой, тремя десятками яиц, бараньим бедром, банками с соленьями и вареньями… А затем иногда стал отправлять в Новгород с оказией подобные гостинцы семье Мильнеров. И, думается, зря завистники зло судачили о лёгкости открытия Равилем Цвибелем первых нэпманских организаций в городке: обувного магазина и шинка с отличной кухней и недорогой выпивкой, – намекая на помощь из Новгорода. Не было никакой помощи, просто главный чекист по-дружески попросил председателя уездного исполкома Советов без проволочки выдать старшему сыну Цвибеля патенты на частный бизнес. И разве кому плохо стало от того? Где бы жители могли ещё приобрести такую качественную обувь, мастерски изготовленную из прекрасной кожи Шимоном Ойшером? А где местные граждане и приезжие могли так прекрасно откушать и безбоязненно выпить хороших крепких и не очень крепких напитков, как не в шинке его старшего сына Равиля Цвибеля? Нигде! Спасибо Ленину с его еврейским политбюро за НЭП, возрождение частной собственности и инициативы!

Такие мысли вертелись в голове старого Цвибеля, сидевшего под яблоней у себя во дворе. Всё у него, слава Господу, было хорошо. Беспокоили только судьбы младшего сына Симона и дочерей Леи, Либы и Лии. Симон при посредничестве Абрама Мильнера в прошлом году поступил на юридический факультет Петроградского университета, и его, Авида Цвибеля, мучила мысль о будущем сына. Очень не хотелось бы видеть его в рядах чекистов. Адвокатом ему надо стать, адвокатом!

Двадцативосьмилетняя старшая дочь Лея, высокая, крепкая красавица, задира и непослушница, два года работала медсестрой в местном фельдшерском пункте, но была не замужем, как и её младшие сёстры – двадцатипятилетняя Либа и двадцатилетняя Лия. Хотя и крутились вокруг них всякие местные большевики с комсомольцами, приличных еврейских молодых людей он, Цвибель, пока не рассмотрел.

Мучила его и другая проблема. Он очень хотел есть. Сегодня был шаббат[26], и Авид страстно желал видеть на столе фаршированную селигерскую щуку, жирный суп с куриными потрошками, жареную утку… Но об этом можно было только мечтать. Великий и строгий пост Тиш бе-ав в святой месяц Ав позволял только варёное зерно, хлеб и воду. Вот и сегодня утром, когда семья собралась за столом завтракать, он, предварительно запалив свечи, произнёс: «Благословен ты, Господь, Бог наш, Владыка Вселенной, Выращивающий хлеб из земли». Затем, разломив на части испечённый Азой хлеб, посолил его и раздал дочерям и жене.

Цвибель знал, Лея всё равно пообедает у старшего брата в шинке наваристыми щами и жирными котлетами, а младшие дочери обязательно выклянчат у матери круг домашней кровяной колбасы и за милую душу слопают его, запивая неснятым молоком. «Ах, дети-дети!» – думал Цвибель, улыбаясь и попыхивая трубочкой.

Отряд отдыхал в лесу почти сутки. Организовав боевое охранение, Павловский разрешил развести костры внизу, в заросшей тальником балке у ручья, там, где держали лошадей. Казаки варили уху из выловленных в ручье окуней и кулеш из просяной крупы с салом. Уголовники и дезертиры поодаль пекли в углях картошку и жарили на вертеле пойманных в оселки зайцев. Хотя пьянствовать Павловский и запретил под угрозой расстрела, уголовники потихоньку цедили добытый самогон и полушёпотом переговаривались:

– Нам нихто не могет воспрещать выпивать, акромя Господа Бога, мы народ к ентому делу привычный, стрелять и резать могем завсегда.

– Твоя правда, я хучь ведро ополовиню, ништо мне. Рука ишшо крепче станет.

– Войдём в город, повеселимся. Бабу хочу страшно! Считай уж с месяца три, как бабу не имел. Иссох весь.

– А я, как дело кончим и золотишка у жидов наскребём, двину в Польшу с полковником, нечя тут более искать, большаки всё спымают.

– Дурень ты карманный! Будто не варит твоя дырявая башка. Так ты и нужён полковнику! Он же нас опосля всех перекокошит за милу душу.

– А я, братцы, опосля в Питер подамся, на родную Лиговку мою. Вот уж заживу! Корешков соберу, шманать нэпманов будем.

Хрустнула ветка, рядом прошёл фельдфебель Бурко, внимательно оглядывая сидевших у костра. Уголовники разом примолкли.

Офицеры расположились вокруг импровизированного стола, сооружённого казаками из нарубленных ивовых стволов, уложенных на две полусгнивших сосны и накрытых брезентом. В ожидании ухи и кулеша жевали пироги с разными начинками, испечённые на хуторе старого егеря, вареные яйца, потягивали домашний квас. В лесной гуще было хорошо, жара не так донимала, зато донимали комары. Разморённые июльским теплом и бездельем, офицеры лежали на мягкой перине белого мха, отмахивались ветками от жужжащих кровопийцев и вели неспешные разговоры.

– Сергей Эдуардович, – обратился к Павловскому поручик Дембовский, вытирая ладонью чёрные от черники губы, – расскажите о Савинкове. Загадка он для меня. Никак не пойму, что вас с ним объединило? Вы – дворянин, профессиональный военный, отчаянный рубака… Он – профессиональный террорист, явный авантюрист, от которого отвернулась вся белая эмиграция.

Офицеры примолкли, с нетерпением ожидая ответа Павловского. Большинство из них, особенно казаки, недоверчиво относились к Савинкову, осуждали его шашни с поляками и французами, терпели его только из уважения к Павловскому. Полковник ответил не сразу, словно собираясь с мыслями, присел, опершись спиной на тёплый ствол сосны, закурил.