Павловский не знал, что в этот же день казачьи офицеры вновь собрались, обсудили встречу с командиром полка и по общему согласию решили беречь его в бою и в мире, ограждать от всяческих напастей. Казаки нутром почувствовали – крепко держаться следует такого командира.

Конный полк пополнялся. В его состав вошло несколько крестьянских партизанских отрядов, действовавших против красных на территории Петроградской и Псковской губерний. Добровольцами записалось около пятидесяти крестьян-староверов из-под Пскова. Крепкие, ладно одетые и обутые бородатые мужики пришли со своим скарбом, харчами, оружием, лошадьми. Павловский спросил их:

– За что, мужики, воевать пришли?

– За Рассею, – отвечали они дружно.

– А что с красными-то не ужились?

– Бесово племя, людоедское. Работать не хочут, им токмо жрать, пить да баб для блуда подавай. В аду гореть им.

Эти, был уверен Павловский, будут драться не за страх, но за совесть.

Какого же было его удивление, когда однажды подхорунжий Хлебов доложил:

– Так что, господин подполковник, к вам штабс-капитан Воронов-Богданов.

В штабную палатку вошёл старый знакомый, командир отряда «зелёных» из Смоленской губернии. Штабс-капитан был в обтрёпанной одежонке, драных сапогах, но держался уверенно и бодро доложил:

– Господин подполковник, штабс-капитан Воронов-Богданов прибыл для дальнейшего прохождения службы! Со мной конный отряд в тридцать сабель. Вот только, – он виновато улыбнулся и переступил с ноги на ногу, – народ полураздетый и босой.

– Рад встрече, капитан. Возьмёте под свою команду четвёртый эскадрон, туда же и ваш отряд войдёт. Людей ваших накормят, помоют в бане, оденут, обуют, разместят в палатках. Вечером жду у себя.

Вечером, когда уставшее августовское солнце улеглось на западе в мягкую перину густых облаков, над Нарвой выкатился густой туман, с полей ветерок погнал сладкий запах скошенных хлебов, а из соснового бора – перепревшего мха и грибов, в штабной палатке собрались офицеры полка.

Разные люди. Кто-то в кровавой круговерти революции и Гражданской войны потерял родных, кто-то – любимых, кто-то – поместья и имущество… Только веру в победу не утратили, и всех объединяла одна судьба – война, гибель империи и армии, борьба за возрождение России. Все были молодые, до безумия храбрые, готовые к любым испытаниям. Все люто ненавидели большевиков, красных мадьяр, латышей, эстонцев, поляков, китайцев, корейцев, грузин, а через Троцкого, Свердлова, Каменева, Зиновьева, Урицкого и других – не любили евреев.

Выпили крепкого эстонского самогона – самакаса, закусили, чем бог послал, покурили за пределами палатки. Потом на Павловского посыпались вопросы.

– Господин полковник, когда в наступление? – спросил командир 1-го эскадрона ротмистр Дрезер.

– Когда поступит приказ.

Тут же последовал вопрос от командира 3-го эскадрона ротмистра Деревянко:

– А эстонцы с нами пойдут?

– Того знать не могу, но полагаю, вряд ли.

– Хватит ли сил у нас, Сергей Эдуардович? – с тревогой спросил комэск-два ротмистр Ковалёв, – обжегшись весной и летом на молоке, не дуют ли генералы на воду?

– Численно красные нас всегда сильнее. Они для этого всеобщую мобилизацию проводят. Мы же сильнее выучкой, боевым опытом, героизмом и стойкостью наших офицеров и нижних чинов. Кроме того, армия пополнится пленными из мобилизованных большевиками крестьян и воинских частей, что обязательно перейдут на нашу сторону.

– А союзники помогать будут? Не бросят нас, как прежде? – спросил штабс-капитан Воронов-Богданов, уже облачённый в новую английскую форму.

Павловский тяжело вздохнул и развёл в сторону руки.

– Это, господа, одному Богу известно. Не мешали бы, да со снабжением помогали. С остальным сами справимся. Командование армии этими вопросами плотно занимается.

Не удержался и помощник командира полка ротмистр фон Лемке:

– Сергей Эдуардович, что с пленными большевиками, командирами, комиссарами и чекистами делать будем? Как раньше – в расход?

– Командиров и чекистов сдавать в контрразведку, остальных, как раньше.

Фон Лемке согласно кивнул головой.

Разошлись далеко за полночь. Оставшись один, Павловский мысленно пробежал по задававшимся офицерами вопросам. Конечно, сейчас армия была не та, что весной – одета, обута, сыта, оружия и боеприпасов в достатке, относительно налаженный тыл. Армия постоянно пополнялась добровольцами, что позволило сформировать два корпуса в составе шести дивизий и отдельных бригад. Главное же – во главе стоит умный, опытный и очень уважаемый генерал Юденич, герой Кавказского фронта.

Павловский был доволен своим полностью укомплектованным драгунским полком в восемьсот сабель и штыков. В полку четыре конных эскадрона, пулемётная команда на шестнадцати тачанках, конная батарея с шестью трёхдюймовыми орудиями и пятьюдесятью снарядами на ствол. Силища! Такой воинской частью он командовал впервые и был чрезвычайно горд за себя.

За ежедневными армейскими хлопотами и учениями постепенно в забытье уходили горести прошлых лет, стирались в памяти образы погибших боевых товарищей и женщин, которых он любил и безвозвратно потерял. Лишь предательство Татьяны острой щепой засело в сердце. «Надо встретиться с Гуторовым. Надо выпить, чёрт возьми! Так и одичать можно».

Перед Успением, 26 августа, в маленьком кафе старой Нарвы подполковник Павловский и поручик Гуторов допивали вторую бутылку польской имбирной водки, закусывая запечённой с помидорами и сельдереем свиной рулькой.

– Дрянь водка, – поморщился Гуторов, выпив полный стакан не очень крепкого, по меркам русского офицера, напитка.

Он обернулся в сторону официанта, облокотившегося о стойку бара, и спросил:

– Голубчик, не будет ли у вас чего-нибудь нормального? Водочки смирновской, к примеру?

Русский официант в кафе, принадлежавшем русскому купцу, с пониманием и чувством глубокого сожаления ответил:

– Рад бы помочь, господин поручик, но нету. Сами, знаете ли, страдаем. Но есть, – он нагнулся к уху Гуторова, – запрещённый властями прекрасный литовский бимбер[18]. Чистая слеза в шестьдесят градусов. Голову сносит, словно казачьей шашкой.

– Давай, – оживился Павловский.

Праздник встречи старых друзей продолжился.

– Что, Ваня, слышно в штабе? Когда выступать будем? – спросил Павловский, закуривая длинную душистую папиросу рижской табачной фабрики Гутенберга.

– В строжайшем секрете держат, Сергей Эдуардович. Думается, даже мой шеф не знает этого. Сергей Эдуардович, – Гуторов по-детски сморщил лицо, – заберите меня к себе, надоело штаны протирать. Никакой настоящей работы. Только и занимаемся фильтрацией прибывающих офицеров, проверяем-перепроверяем, бумажки пишем… Да выколачиваем из доставленных из-за речки красных какие-то сведения… Надоело!

– Потерпи, брат. Начнётся наступление, выпрошу тебя к себе. На фронте контрразведка и в полку нужна. Кто пленными-то заниматься будет? Кстати, деньги у тебя есть? Или всё уже просадил?

Гуторов, одетый в новенькую английскую форму, излучавший аромат французского парфюма, производил впечатление вполне состоятельного офицера, хотя за душой не имел ни гроша.

– Виноват, господин полковник, денег нет, – смущённо ответил поручик, и густая краска залила его лицо.

Павловский погрозил ему пальцем и, достав бумажник, вытащил из монетного отделения два золотых десятирублёвых империала.

– Не будешь пьянствовать да по девкам шляться, надолго хватит.

Гуторов быстро сгрёб золотые в карман, поблагодарил и весело хлопнул ладонью по лбу.

– Совсем забыл! Вот чудо гороховое! Наш человек с той стороны прибыл, в Питере и Новгороде был. Матушку вашу, Марию Дмитриевну, видел. К ней не подходил, поостерегся, но уверен, всё у неё хорошо.

Павловский какое-то время молчал, глядя в пустоту зала, затем резко выпрямился, словно стряхнул с себя что-то неприятное, давящее, и весело заключил: