Среди присоединившихся были отпетые уголовники со стажем, пошедшие за Павловским ради наживы и лёгкого фарта. Эти негодяи и подонки, чудом спасшиеся от огня красноармейцев и чекистов при налёте на Холм, собравшись на лесном хуторе Боброва, всю ночь глушили самогон и орали блатные песни. Как только отряд вышел из охотничьей усадьбы, Павловский приказал остановиться, подозвал к себе самого наглого из уголовников, признанного ими за старшого, застрелил его из маузера, не проронив ни слова. Обряд устрашения был совершён, уголовники, со всех сторон окружённые офицерами, смиренно заняли место в конном строю.

Павловский шёл в паре с есаулом Тимофеевым. Молодая и игривая кобыла Жнея соловой масти с пушистой белой гривой и таким же белым вьющимся хвостом (Павловский так назвал жеребёнка, родившегося и выросшего в конюшне лесника Боброва в честь своей первой строевой лошади, погибшей в Восточной Пруссии в августе четырнадцатого года) всё время пыталась укусить серую кобылу есаула, мощную и послушную. Возможно, ревновала, заметив однажды, как её хозяин погладил серую, возможно, просто так, для порядка, показывая, кто тут главный, стало быть, и она, полковничья лошадь, главней всех лошадей. Полковник не стегал её за это, только дёргал за гриву.

Есаул, сорокалетний казак станицы Усть-Бузулукской, что на Хопре, был кадровым, за верную службу награждённый ещё до войны медалями «За усердие», «В память 100-летия Отечественной войны 1812 г.», «В память 300-летия династии Романовых». Первую мировую начал урядником, трижды был ранен, награждён тремя солдатскими Георгиевскими крестами. В январе семнадцатого, получив чин сотника, командовал сотней в казачьем полку на Северо-Западном фронте. Его довольно приятное лицо с прямым носом, волевым подбородком с ямочкой и большими зелёными глазами, если смотреть слева, портил грубый шрам от правого виска до подбородка – последствие сабельного удара немецкого гусара в пятнадцатом году. Этот шрам, если смотреть справа, делал лицо грубым, злым и жестоким. По сути своей и душа его была расколота надвое, зеркально отражая внешний облик казака.

– Вы, Егор Иванович, – тихо обратился Павловский к есаулу, – если что заметите несуразное со стороны этой уголовной сволочи, не стесняйтесь, стреляйте. Господь за смерть такой мрази простит несомненно.

Тимофеев хохотнул и полушёпотом ответил:

– Будет исполнено, Сергей Эдуардович. С превеликим удовольствием. – Немного подумав, спросил: – Привал когда будем делать? Тридцать с гаком вёрст отмотали, коням передых следует дать. Да и праздник сегодня великий, Рождество Иоанна Крестителя, надо бы отметить.

Павловский из полевой сумки достал карту, показал Тимофееву место будущей стоянки, вернул обратно.

– Привал через десять вёрст. Форсируем Полу и остановимся в лесу южнее Велил. До соединения с разведкой останется двадцать вёрст. А пьянствовать в Петров пост грех.

– Воинам Господь не возбраняет, господин полковник. В Велилы будем заходить?

– Пока не знаю, что за село. Есть ли там телеграф, телефон? Надо бы Гуторова расспросить, он из Старой Руссы. Возможно, бывал в этих краях. Зовите его.

Тимофеев пришпорил лошадь, стеганул её для приличия и помчался вперёд. Вскоре прибыл один Гуторов, есаул остался вместо него в передовом охранении. Гуторов, пристроившись в ряд с полковником, тихо доложил о прибытии.

– Иван Иванович, ты бывал в этих местах?

– Так точно, бывал. До войны мы с отцом и дядьями сюда на охоту ездили, на медведя. Медведя здесь, я вам скажу, Сергей Эдуардович, прорва.

– В Велилах бывал? Что за село?

– Село большое, волостной центр. И приход церкви Успения Божьей Матери большой. А в версте на север раньше стояла богатая усадьба Седловщина какого-то помещика, какого, не помню. И места там красивые, высокие, здесь ведь уже Валдайская возвышенность простирается.

– В Велилах почта с телеграфом и телефоном есть?

– Думаю, есть. В волостных центрах у большевиков такое добро имеется.

Павловский удовлетворённо кивнул головой и велел Гуторову вернуться в боевое охранение, наказав выбрать место для стоянки южнее Велил.

Вернувшийся Тимофеев вновь спросил:

– В Велилы будем заходить? Похоже, там праздник сегодня. Да и волостные учреждения прошерстили бы.

Павловский закурил папиросу «дукат», угостил есаула. Выпустив тоненькую струйку дыма, долго молчал, словно обдумывая ответ.

– Нет, Егор Иванович, не будем. Ну войдём в село, уголовники с вашими казачками сразу начнут грабить, упьются, станут насильничать, кто-то стрельбу откроет, кто-то в Демянск поскачет… Нам это надо? – Увидев, как Тимофеев отрицательно мотнул головой, окончил: – Вот то-то и оно!

Через сильно омелевшую Полу без проблем переправились по перекатам. Искупали и напоили коней, умылись сами, наслаждаясь прохладной водой в липкую июльскую жару. В густом орешнике сделали двадцатиминутный привал. Не распрягая лошадей, покормили их. Уголовники робко загундели, требуя отдыха и еды, но выпоротые по приказу Павловского казачьими нагайками, притихли, боязно озираясь на офицеров.

Вскоре отряд двинулся дальше. Шли по лесу параллельно основному шляху. К семи часам вечера, когда июльское огненное солнце еще только намекало на свою усталость и нехотя скатывалось к западу, разведка обнаружила боевое охранение во главе с хорунжим Толкучим. Отряд прибыл на место выбранной стоянки. Сотник Куринов доложил Павловскому о передвижениях на основной дороге, отметив, что к Демянску никаких вооружённых групп не проследовало. Есаул Тимофеев выставил боевое охранение, лошадей стреножили и пустили пастись в нижнем овраге. По приказу Павловского там же, в овраге, развели небольшие костры, сварили кулеш из пшёнки с салом. Через час костры залили водой.

– Чёрт бы вас всех побрал! – Мильнер в бешенстве грохотал по столу кулаком. – Сколько уже часов прошло, а вы до сих пор связь с Демянском наладить не можете! Все под трибунал пойдёте!

Начальник губотдела связи, бывший балтийский матрос, повидавший в свои тридцать с хвостиком всякого, человеком был не робкого десятка, но и он сейчас по-настоящему страшился гнева главного губернского чекиста. Переступая с ноги на ногу и теребя в руках кепку, ответил:

– Так ведь, Абрам Исаакович, спозаранку людей отправили по линии из Старой Руссы. В Залучье связь есть, меньше сорока вёрст проверить осталось. Думается, к вечеру доложат.

– Гляди у меня, флотский, не восстановите связь, сам лично в камере запру! Ступай! Докладывай немедленно, как связь образуется.

Уставший, весь какой-то помятый, с синими мешками под глазами, Мильнер нервничал. Связи с Демянском не было. Казалось бы, всё они с губвоенкомом Григорьевым предусмотрели: сколотили приличную конную группировку из красноармейцев, чекистов и милиционеров, встретили в Старой Руссе прибывший из Петрограда кавалерийский эскадрон войск ГПУ, направив его с провожатыми к Демянску по Залучской дороге, выслали конную разведку из Новгорода, Старой Руссы и Валдая, перекрыли пикетами все дороги, ведущие в Демянск с северо-запада, северо-востока и востока. Холмские чекисты сообщили о блокировании дорог с юга у Тухомичей и Каменки. И Мессингу обо всём доложили, и на бюро губкома отчитаться успели…

Единственное открытое место осталось со стороны озера Селигер, Староосташковский тракт. Да ведь не могли бандиты оказаться там, полагали Мильнер с Григорьевым, далековато от Холма. Но эта дыра всё же беспокоила. Да ещё, как назло, обрыв этой дурацкой связи!

– Слушай, Григорьев, – Мильнер нервничал, то и дело перекладывал документы на столе с места на место, – тебе не кажется странным, что разведка никого до сих пор не обнаружила, никакой информации нет. Куда они могли деться? Банда в два десятка конных – не игла в стогу сена. Если это полковник Павловский, не в его стиле такое затишье, он привык к кастрюльному звону, громким грабежам и погромам со стрельбой, пожарами, взрывами… А тут как в воду канули.