Придвинулись поближе Мокров и Бурко, улеглись рядом с сотником, свернули цигарки, сладко закурили. Им тоже хотелось послушать.
Сотник достал из-за пазухи большой кожаный кисет, в котором не хранил табак, вынул два сложенных листка, развернул и медленно прочитал вслух копии двух документов, добытых в Москве людьми Бориса Викторовича Савинкова и переданных им Павловскому для ознакомления казаков.
«Директива Оргбюро ЦК РКП(б) от 24 января 1919 года. …Необходимо, учитывая опыт года Гражданской войны с казачеством, признать единственно правильным самую беспощадную борьбу с верхами казачества путем поголовного их истребления… Необходимо провести массовый террор против богатых казаков, истребив их поголовно… Ко всем вообще казакам, принимавшим участие в борьбе с Советской властью: Конфисковать весь хлеб. Провести полное разоружение, расстреливая каждого, у кого будет обнаружено оружие после срока сдачи. Разработать в спешном порядке фактические меры по массовому переселению бедноты на казачьи земли…»
«Директива Реввоенсовета Южфронта от 16 марта 1919 года.
Предлагаю к неуклонному исполнению следующее: напрячь все усилия к быстрейшей ликвидации возникших беспорядков путём сосредоточения максимума сил для подавления восстания и путём применения самых суровых мер по отношению к зачинщикам-хуторам:
а) сожжение восставших хуторов;
б) беспощадные расстрелы всех без исключения лиц, принимавших прямое или косвенное участие в восстании;
в) расстрелы через 5 или 10 человек взрослого мужского населения восставших хуторов;
г) массовое взятие заложников из соседних к восставшим хуторам;
д) широкое оповещение населения хуторов, станиц и т. д. о том, что все станицы и хутора, замеченные в оказании помощи восставшим, будут подвергаться беспощадному истреблению всего взрослого мужского населения и предаваться сожжению при первом случае обнаружения помощи; примерное проведение карательных мер с широким о том оповещением населения…
Гиттис, Сокольников, Колегаев».
– Вот так они с нами, други мои, за наше большое хотение жить самостоятельно, по старинке, сеять хлеб, рожать детишек, воспитывать в них казачий дух свободы.
Он замолчал. На скулах заходили желваки, злобно скрипнув зубами, продолжил:
– Батя мой, Денис Николаич, сам помер в девятнадцатом, Господь дал ему дожить почти до восьмидесяти. А вот маманю, жёнку Евдокию и дочку Катерину, которой и четырнадцати не исполнилось, чекисты взяли в заложницы за то, что я, грешный, вернувшийся с Германской войны целым и невредимым на свой хутор, ушёл в девятнадцатом в Корниловский полк Добровольческой армии Антона Ивановича Деникина. И где они, милые моему сердцу, одному Богу вестимо. Найду ли их когда? Мне ведь, братцы, в ентом годе полсотни стукнет…
Урядник Мокров, слушая сотника с разинутым ртом, спросил:
– Неужто, Семён Денисыч, ништо не слыхал про них?
– От кого, Фёдор? Хутора-то наши пожгли краснопузые, а народ угнали. Куда – неизвестно. Я ведь, братцы, помня заповедь Господню, мириться было думал с красными. Да, и не удивляйтесь. Хотел было найти родных своих. Мне даже ихний главный станишный чекист прощенье обещал. Благо, батюшка наш приходской, отец Ефимий, успел образумить меня перед смертью лютой от штыка красных латышей, напомнив Евангелие: «Берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей одежде, а внутри – волки хищные…» Так я и дал дёру с хутора к корниловцам.
Какое-то время все молчали. Солнце встало высоко, сверля своими острыми лучами верхушки сосен и елей, разбрасывая, словно искры от костра, миллионы ярких бликов на листву подлеска: рябину, волчье лыко, крушину, шиповник. Казалось, весь лес искрился мириадами огоньков, а пушистый зелёный мох как малахитовый стол был усыпан чёрными агатами из спелой черники. В лесу стояла райская тишина, какая наступает в жаркое время суток. Будто вся живность сомлела и притихла.
– Я про своих тоже ничего не слыхал, – вздохнул урядник Мокров, низкорослый крепыш лет тридцати с аккуратно постриженными смоляными усами. – Там, в Ружанах[25], во время сидения в польском лагере, пока его высокоблагородие Сергей Эдуардович не выручил, сохрани его Господь, – он истово перекрестился, – всех станишников опросил, нихто не слыхал про моих. Жениться-то я до Германской войны не успел. А про мамку с тятькой и двух сестёр ничего не прознал. Станишники гутарили, хутор наш красные в девятнадцатом спалили.
Сотник привстал, облокотился спиной о толстую сосну, спросил Бурко:
– А ты, Николай, знаешь что про своих?
Бывший гусар, красавец-шатен с зелёными глазами, нехотя ответил:
– Знаю. Мать умерла рано, оставив отца с тремя детьми. Родитель мой был лесником в Уржумском уезде нашей Вятской губернии. Хорошим был лесником, его сам губернатор знал, на охоту вместе ходили, меня иногда с собой брали. В пятнадцатом отца молнией убило, когда я на фронте был. Жили мы справно, не бедствовали, имели огород большой, сад, двух коров держали, двух лошадей, коз, поросят, само собой, курей, гусей и уток. Брат младшой, Виктор, окончил в восемнадцатом гимназию и к большевикам подался. Теперь, говорят, в Уржумском уезде почтой и телеграфом заведует.
– Вот сучонок! – не выдержал Хрущ. – Ну а ты как же?
– А что я? А я вернулся с фронта, двор наш разграблен, постройки сожжены, скот господа советские увели. Я уехал в Питер, потом перебрался в Эстонию, там прибился к генералу Родзянко. А брат в городе с большевиками развлекается. Когда чекисты двадцатилетнюю сестру Алёну снасильничали, брат пальцем не пошевелил. От срама она ночью на столбе с газовым фонарём повесилась. Это я уж потом прознал от земляка, встретил его осенью девятнадцатого в отряде полковника Булак-Балаховича.
– Вот же гад! – Хрущ вскочил на ноги, схватил карабин, готовый тут же расстрелять брата-иуду. – Ну а ты чё? Неужто простишь суку?
– Бог ему судья. А за сестрёнку я уже не раз поквитался и ещё поквитаюсь.
Внизу, у ручья, раздался треск. Разведчики, похватав оружие и подсумки, быстро рассредоточились, заняв позиции за толстыми соснами. Треск нарастал, стало ясно, кто-то поднимается наверх. Сотник подал знак Хрущу обойти справа и заглянуть вниз. Выполнив приказ, урядник поднялся и с хохотом стал указывать рукой туда, где внизу стояли стреноженные кони. Картина была потрясающая: рядом с их лошадьми переминался с ноги на ногу, треща сучьями, огромный рогатый лось. Три кобылы отвернулись от любопытного гостя, а крупный гусарский конь, не уступавший размерами лосю, прикрывал их своим телом. Лось, заметив людей, медленно развернулся и, гордо неся рогатую голову, спокойно перешёл ручей и удалился в чаще.
Сотник приказал:
– Остаёмся ожидать наших здесь. Пост установим на взгорке у дороги, – он показал плетью в сторону густого кустарника шиповника, – караулу меняться через два часа. Первым дежурю я, за мной – Бурко. Не шуметь, часто не курить, по лесу не шляться. Проверить лошадей и оружие. Затем всем спать. Увижу кого выпившим, запорю.
7
Ранним утром, в предрассветном полумраке, когда на лесную дорогу еще не падали робкие лучи солнца, с трудом пробивавшиеся сквозь хвойную густоту вековых елей и сосен, когда ещё немногие лесные обитатели очнулись ото сна и лес был тих и безмолвен, когда мхи, лишайники и лесная трава ещё купались в росе, а воздух радовал свежестью, прохладой и чистотой, пока не набрала силу июльская жара со своими непременными спутниками – духотой и слепнями, – отряд тронулся в путь.
В передовом охранении шли хорунжий Никита Толкучий со штабс-капитаном Гуторовым, в арьергарде – подпоручик Клёпин и прапорщик Жамнов. Павловский, есаул Тимофеев, поручик Дембовский, подпоручик Кузовков, подхорунжий Хлебов и двенадцать душ разномастной публики, присоединившейся к отряду в лесной усадьбе старого лесника Боброва, двигались в центре. Павловский не терпел походного беспорядка и накануне выступления предупредил: любой, нарушивший строй и ритм полевой рыси, поначалу получит плетей, за вторичный проступок будет расстрелян им лично. Подогнанная амуниция, карабины, шашки, два ручных пулемёта «льюис», цинковые патронные ящики, обёрнутые ветошью, не брякали. Крепкие, хорошо отдохнувшие, сытые кони шли весело. Пока их ещё не доставали спавшие слепни и оводы.
