Холодным дождливым октябрьским вечером, когда мощный порывистый ветер рвал с домов крыши, во двор комендатуры завели со связанными руками большевиков, арестованных по наводке предателя и вычисленных контрразведкой. Всего было взято одиннадцать человек, четверо из которых оказались разведчиками, остальные – подпольщиками. Павловский с Гуторовым всю ночь допрашивали арестованных. Разведчики наотрез отказались давать какие-либо показания и, измордованные подпоручиком Гуторовым и другими следователями, вскоре под конвоем были отправлены в тюрьму. Подпольщики, главным образом путейские рабочие, оказались разговорчивыми. Некоторые морочили головы следователям какой-то болтовнёй о несправедливости их ареста, клялись в преданности Белому движению, но, избитые до полусмерти, так никого и не выдали. Пожилой мужчина в форменной железнодорожной куртке с густыми седыми усами и упрямым, сверлящим взглядом, сказал Павловскому:

– Зря вы, ваше благородие, устроили всю эту канитель. Немцы уходят, силёнок у вас – кот наплакал, с чем на Советскую власть пойдёте? Вас же разметут вскоре, словно дворник слежалую листву. Жаль мне вас молодых. Не понимаете вы, на кого замахнулись, на народ русский замахнулись. Вы ведь что защищаете? Старую власть защищаете, возвращения её желаете, с жирующими капиталистами и помещиками, с разворовавшими Россию царским двором и их многочисленной княжеской роднёй, с нищим и бесправным народом, днём и ночью гнущим свои спины на зажравшихся бездельников… Идти против народа, ваше благородие, что запруду из веток в половодье на большой реке ставить – всех и всё унесёт очищающая вода. Себя пожалейте, матерей и жён своих. Кто из вас в живых останется – намыкается на чужбине, с голоду подыхать будете.

Павловский с Гуторовым закурили, угостили подпольщика. Ротмистр после долгого молчания упёрся холодным, безжизненным взглядом в глаза подпольщика.

– Хорошо вы тут всё сказали, товарищ большевик, главное – много правды в ваших словах. И про царизм, и про зажравшихся богатеев… Вот только в ум никак не возьму, а мы, офицеры русской армии, защищавшие Родину от германского сапога, что, лишь дворян и богатеев защищали? Сегодня основная масса офицеров – выходцы из обедневшего служивого дворянства, из студентов и гимназистов, инженеров и техников, мастеровых и крестьян… За что же нас, кровью своей поливших русскую землю, вы, большевики, тысячами расстреливаете, штыками рвёте, вешаете и топите? За что матерей, жён и сестёр насилуете, в ЧК пытаете, последнего куска хлеба лишаете? – Павловский сдерживал себя, не желал выдать большевику кипящую внутри ненависть, старался говорить тихо и спокойно. – За что вы преследуете русскую интеллигенцию, духовенство? Лишь за то, что мы все не из рабочих и крестьян? Да ведь и к крестьянину вы относитесь, как к быдлу, последний кусок у него отбираете по продразвёрстке. Что же это за власть у вас такая, товарищ большевик, при которой всякие чухонцы, евреи, мадьяры, чехи, китайцы из отрядов ВЧК губят русского человека? Получается, хреновая ваша власть, злобная, кровожадная. А ваши Ленин, Троцкий, Зиновьев, Дзержинский – разнузданная шайка вампиров и упырей. Думается мне, это вы, большевики, так и не поняли, на кого войной пошли, на русский народ пошли. Это вас, большевиков, словно чёрную грязь, снесёт народный гнев.

Павловский поднялся из-за стола, одёрнул мундир, надел фуражку и, натягивая замшевые перчатки, бросил через плечо подпоручику Гуторову:

– Приятная была беседа. Полагаю, Иван Иванович, на этом и остановимся. Распорядитесь к утру подготовить виселицы.

Перед самым рассветом, если тёмно-серую дождливую мглу можно было назвать рассветом, в здании городской Управы собрался военно-полевой суд псковского гарнизона в составе председательствующего полковника и двух заседателей – пехотного капитана и артиллерийского поручика. Невыспавшиеся, недовольные жуткой погодой, офицеры глазом не взглянули на одиннадцать несчастных, столпившихся в большом кабинете, без интереса пролистали «судебно-следственное дело» и без внимания выслушали обвинительный акт, зачитанный следователем. Когда прозвучала последняя фраза – «…к смертной казни через повешение», – помещение наполнилось гулом от выкриков возмущённых осуждённых, топота их сапог. Офицерский конвой ударами прикладов вытолкал людей в коридор.

На площади, оцепленной эскадроном Павловского, невзирая на ранний час и мерзкую погоду, толпился народ. Офицеры быстро развели приговорённых к сколоченным ночью виселицам. Павловский, одетый в новую шинель, при шашке и шпорах, по-хозяйски обошёл площадь, задержался у последней виселицы, где на ящике с петлёй на шее стоял тот самый старый подпольщик.

– Не предлагаю вам покаяться, думаю, бесполезно. Священника мы не пригласили, зная патологическую безбожность большевиков. – Ротмистр улыбнулся. – Ну, товарищи, пора в дорогу.

Он махнул рукой, и тотчас офицеры выбили ящики из-под ног казнимых. По площади прокатился гул, сплетённый из стонов, криков, плача, возгласов радости и удовлетворения, усиленный воем октябрьского ветра. Офицеры разгоняли толпу, очищали площадь от прибывших торговать крестьян с их повозками, мешками, кулями, сетками… И тут, в людской толчее, Павловский увидел Татьяну. Их взгляды встретились. Его – удивлённый и слегка растерянный. Её – полный ужаса и отчаяния. Он двинулся в её сторону, хотел остановить, что-то объяснить, но она отвернулась и быстро исчезла в толпе.

Вскоре Павловского вызвал к себе командир корпуса генерал Вандам. Не успел ротмистр зайти в кабинет и прикрыть за собой дверь, как Алексей Ефимович, высокий, плотный, облачённый в потёртый китель без погон, всегда спокойный и сдержанный, закричал:

Вы что там устроили, ротмистр?! Это что ещё за аутодафе?

– Ваше превосходительство… – начал объяснение Павловский, но был тут же оборван.

– Молчать! Как вы посмели?! Немцы в ужасе! Мне уже телеграфировали из Берлина, требуют объяснений!

Павловский достал из полевой сумки документ, положил его перед генералом на стол.

– Господин генерал, казнь большевиков произведена по приговору военно-полевого суда гарнизона. – Павловский докладывал спокойно и чётко. – Положение о суде и его состав утверждены вами лично.

Вандам надел очки и стал читать документ. Усевшись в кресло, он внимательно оглядел Павловского и, видимо, немного успокоившись, буркнул:

– Продолжайте.

– Смею заметить, господин генерал, за время оккупации Пскова немцы казнили более двухсот человек, из коих половина – простые мещане и крестьяне, якобы уличённые в нарушении оккупационного порядка. Так что, прошу меня извинить, не немцам нас осуждать. Как говорится, чья бы корова мычала… Уверяю вас, это не последняя казнь. Большевики наводнили город шпионами и, по данным контрразведки, готовят мятеж.

Вандам примирительно сложил руки на животе.

– Хорошо. Больше не задерживаю вас, ротмистр.

Павловский вышел из кабинета с горьким чувством брошенного в пустыне человека. Полковника фон Людинкгаузена Вольфа не было, его отправили в Берлин договариваться об освобождении из германского плена русских солдат и офицеров. Ротмистр Гоштовт убыл в Вильно возглавлять вербовочное бюро. Было ясно, генерал Вандам очищает штаб корпуса от неугодных ему офицеров. Остался один фон Розенберг, назначенный помощником начальника штаба корпуса. К ротмистру Павловский и направил свои стопы.

– Ну что, Сергей Эдуардович, – радостно раскрыл объятия фон Розенберг, – с первым, как говорится, вас генеральским «пистоном»! Ладно, друг мой, не расстраивайтесь. Генерал Вандам – человек интеллигентный, журналист, писатель, разведчик… Одна беда, – ротмистр достал из шкафа початую бутылку шустовского коньяку, разлил по рюмкам, – он – законченный англофоб и воинственный германофил. Прямо как наш атаман Превеликого Войска Донского генерал Краснов.

Они чокнулись, молча выпили, ротмистр вновь наполнил рюмки.

– Кстати, Сергей Эдуардович, готов биться об заклад – генерал Краснов обязательно вскоре окажется в нашем сыром Северо-Западном углу России, покинув родные донские просторы. Не уживётся он с генералами Деникиным и Алексеевым, – ротмистр рассмеялся, – те ведь англофилы и германофобы. А в целом всё очень хреново, ротмистр. Немцы драпают, красные, как говорится, у порога. Чем, какими силами их сдерживать, ума не приложу?