Юлия прислушивалась к его удаляющимся шагам — и не верила, что они расстались так нелепо. Она ещё ждала, что он вернётся, возьмёт её за руки; он мог утешить её первыми пришедшими в голову словами, которые развеяли бы эту мучительную тоску, уняли бы эту щемящую боль в её сердце…

А тоска будто реяла в воздухе; казалось, её можно было увидеть, даже потрогать руками. Эта тоска заглушала все звуки — Юлия не слышала, как уехал Цепион.

Когда она выглянула в окно — окликнуть, ещё удержать его подле себя — было уже поздно. Всё растворилось в голубоватой пелене тумана, окутавшего залив; было тихо, и только у самого дома звенела капель, словно кто-то невидимый ронял горькие слёзы.

— Это нарушение достоинства сана и чести римского патриция! — Слова Марка Кальпурния Бибула прокатились под капителями колонн, ударились о высокие своды курии Гостилия[29], отдались глухими отзвуками эхо.

Гай Юлий Цезарь, занимавший другое курульное кресло[30], взглянул на своего ораторствующего коллегу, недовольно поморщился, но не произнёс ни слова. Бибул, избранный вторым консулом благодаря деньгам противников Цезаря, не представлял для него ни малейшей опасности. Цезарь уже знал, что со временем сумеет и вовсе избавиться от него. Ведь популярность самого Цезаря росла с каждым днём, несмотря на враждебное отношение к нему некоторых сенаторов. Вот и сейчас в лагере его противников что-то затевалось, и возмущённая речь Бибула была лишь началом атаки.

Тщательно расправив складки ослепительно-белой латиклавы[31], со своего места поднялся сенатор Лутаций Катул, один из старейших державных мужей Рима, пламенный защитник республиканского строя.

— Мне хотелось бы обратиться сейчас к тому, кого консул Бибул обвинил в недостойных сана и звания деяниях… — Начав, Катул на мгновение умолк и затем, вперив в Цезаря холодный взор, требовательным голосом продолжил: — Гай Цезарь, ты же потомок знатного рода, одного из древнейших в Риме. Стало быть, делом твоей жизни должна быть забота о благополучии тех семей, чьи предки добыли им право гордо именоваться «первейшими». Любое твоё решение должно быть направлено на укрепление власти и авторитета сената… Но что вместо этого делаешь ты? Из желания угодить плебсу ты предлагаешь внести законопроекты, более приличествующие народному трибуну, нежели консулу!

Катул перевёл дыхание, а, когда снова заговорил, в голосе его зазвучали предупредительно-угрожающие нотки:

— Я много думал о тебе, Гай Юлий, о том, что движет тобою, о том, какие цели ты преследуешь… Несомненно, у тебя есть талант полководца. Но ты также властолюбив. И я спрашиваю: Цезарь, куда ты поведёшь Рим, став грозой патрициев и кумиром плебеев?!

Речь Катула была встречена шумным одобрением почти на всех сенаторских скамьях.

Следом за ним слово взял Марк Порций Катон — живое олицетворение совести и надежды Римской республики, достойный преемник своего славного прадеда, прозванного «цензором нравов». Успех Катона имел источник прежде всего в его естественной добродетели; он отличался неподкупностью, а также часто верно предсказывал исход событий в государстве, за что приобрёл репутацию советчика, хотя разумного, но несчастливого.

— Отцы! — приосанясь заговорил Катон густым внушительным басом. — Уже в который раз в этих стенах возникает спор и уже в который раз мы все призваны нашим долгом развязать узел разногласий. Каждый из нас имеет право публично высказать своё мнение — этим правом воспользуюсь и я.

Катон обвёл зал курии своими суровыми глазами и откашлялся.

— С прискорбием отмечаю я как на моих глазах нарушается равновесие сил, на основе которого в государстве достигаются гармония и благополучие. До сих пор разделённое на две части могущество, как груз на корабле, выравнивало крен. Ныне же это могущество сосредоточилось в одном пункте и, возможно, в ближайшее время сделается настолько неодолимым, что опрокинет и разрушит весь существующий порядок вещей.

Оратор выдержал паузу, провёл рукой по жидким волосам и заговорил ещё громче — так, чтобы его слышали и те, кто занимал последние скамьи.

— Итак, Цезарь с триумфом прибыл в Рим и сразу же предпринял ловкий шаг. Какой, спросите вы? Что ж, я готов терпеливо всё объяснить. Ему удалось приобрести расположение Помпея и Красса — двух людей, пользующихся наибольшим влиянием в Риме, но до сих пор враждовавших между собой. Он примирил их — дело это можно было бы назвать прекрасным и мудрым, если бы оно не было затеяно с дурным намерением.

По рядам приписных «отцов отечества» пронёсся глухой ропот. Не оборачиваясь, Катон сделал движение рукой, призывая недовольных его речью к молчанию.

— Цезарь восстановил согласие между Крассом и Помпеем не для того, чтобы видеть их живущими дружно, но оттого, что они могущественны. Он отлично понимает, что без их помощи он не будет иметь особой силы. Только благодаря поддержке с двух сторон Цезарь добился успеха на выборах и стал консулом…

Последние слова Катона потонули в гаме. Кое-кто из сенаторов требовал, чтобы Цезарь выступил с опровержением, но, так как он сидел неподвижно и по-прежнему хранил молчание, все приумолкли и снова обратили свои взоры на оратора.

— Да, Цезаря избрали консулом… — Катон сжал руки. — Но консульство своё он тотчас превратил в своего рода трибунат, ибо внёс законопроект в угоду беднякам и неимущим. И здесь Цезарь всё тщательно продумал! Ему нужна поддержка народа — как когда-то она была нужна братьям Гракхам, Гаю Марию и Сергию Катилине. Соблазнённый его законом о раздаче земель, плебс сделается сговорчивым и склонным принимать всякое его предложение.

Катон сделал паузу и, чуть наклонившись в сторону Цезаря, закончил:

— В отличие от моего друга Катула я наверняка знаю ответ на тот вопрос, который он задал Цезарю. В какие бы покровы ни облекал Цезарь свои будущие злодеяния, ему не удастся ввести в заблуждение Марка Порция Катона.

И с видом человека, никогда не сомневающегося в своей правоте, защитник республики опустился на покрытую тирренским шёлком скамью.

Но даже после этого довольно резкого заявления сенатора, к мнению которого прислушивались не только в курии, но и на комициях[32], лицо Цезаря осталось непроницаемым. Казалось, он пребывал в напряжении, ожидая какого-то толчка. И когда сенаторы, обсудив предложенный Цезарем закон о раздаче земель, высказались против его принятия, он точно ожил.

— Ваши чёрствость и высокомерие, сиятельнейшие отцы, вынуждают меня против воли обратиться к народу… для совместных действий! — С этими словами он вышел на форум.

Собравшаяся там толпа заволновалась и зашумела, словно лес при первом порыве бури, как только на ростры взошли — один за другим — Красс, Цезарь и Помпей.

— Квириты![33] — Цезарь приветственно поднял руку. — Между сенаторами, а также моим коллегой Бибулом, который их поддерживает, и мной, Юлием Цезарем, консулом Римской республики, возник спор по очень важному вопросу. К сожалению, они не одобрили внесённых мною и известных вам законопроектов.

Толпа ответила оглушительными криками и улюлюканьем.

Цезарь снова поднял руку, требуя тишины.

— Однако ещё никто не слышал мнения тех двоих, кого вы видите на этой трибуне рядом со мной. Все вы знаете этих людей… И я спрашиваю у них сейчас, одобряют ли они предложенные мною законопроекты? И придут ли они на помощь своему народу, если кто-нибудь вздумает насилием воспрепятствовать их принятию?

— Обещаю своё покровительство, — коротко, но решительно высказался Марк Красс и угрожающе наклонил свою крутолобую голову.

Гней Помпей также не мешкал с ответом.

— Против тех, кто будет угрожать мечом, я выступлю с мечом и щитом. — И он, воинственно выпятив грудь, как бы в подтверждение своих слов наполовину вытащил из ножен широкий иберийский меч.