Каждый по-своему видит смысл жизни… И по-разному его теряет…

— Господин, к тебе гонец от консула Цезаря. — Раб-номенклатор, шустрый малый родом из Сирии, замер на пороге в почтительном полупоклоне.

— Чего ему? — Не оборачиваясь и в зеркало наблюдая за рабом, спросил Цепион.

— Консул Цезарь желает видеть тебя! — Тот по-прежнему не разгибал спины.

— Передай гонцу, что я приду к Цезарю, как только буду готов говорить с ним. А сейчас… сейчас я нездоров…

После этих слов Цепион вернулся к столу, где стоял пустой кратер, молча взял чашу и допил остатки цекубского. Затем бросился на ложе и уснул.

… К дому консула его сопровождал тот же гонец, что приходил ночью: Цезарь не мог ждать дольше — в этот день он с легионами отправлялся в провинцию — и настаивал на встрече.

Проходя по обширному атрию, Цепион заметил, как сильно обогатился Цезарь за время своего консульства. Он шёл медленно, с вниманием оглядывая новые для него произведения искусства: чеканные сосуды, статуи, старинные картины Цезарь всегда собирал с увлечением. У имплювия[77], густо обсаженного лилиями, чьи белоснежные лепестки серебрились от водяной пыли, он увидел Юлию: судя по её позе, она давно кого-то ждала.

— Квинт! Вот и ты… — Он услышал её радостный детский смех.

Его так и опахнуло жаром, обдало какой-то горячей волной. Сердце бешено колотилось в груди, и стук его, казалось, отдавался во всём теле.

Какое-то время Цепион молча смотрел на Юлию. Ничего в ней не изменилось с тех пор, как они виделись в последний раз: была она всё такая же хрупкая, только вроде бы бёдра стали круче. И глаза — в них будто сиял новый свет.

Прошла, казалось, целая вечность, пока Цепион справился с собой и заговорил:

— Я не смел и подумать, что увижу тебя. Говорят, ты всё чаще бываешь на загородных виллах, чем в самом Городе.

— В Городе всегда царит суета. Лишь в полном уединении мы с мужем отдаём себя друг другу без остатка… — Юлия смотрела ему прямо в глаза, и лицо её — милое лицо шалуньи, по которой он всё так же тосковал, — лучилось в улыбке.

Если она ещё хоть слово скажет о том, как счастлива с Помпеем, я молча уйду, — подумал Цепион, мрачнея.

— Знаешь, Квинт, — голос Юлии вдруг стал тихим, немного грустным, — я прихожу сюда почти каждый день, когда бываю в Риме… Мне казалось, у вас с моим отцом одни интересы, одни дела, а где их можно обсуждать, если не здесь?

Она обвела взглядом стены атрия.

— Нет, Юлия, с некоторых пор наши интересы разошлись… — Цепион помедлил и, стараясь придать своему голосу как можно больше холодности, прибавил: — И сегодня я здесь лишь по одной причине: Цезарь вызвал меня…

Снова воцарилось неловкое молчание.

— Я знала, что сегодня непременно увижу тебя. Мне очень хотелось поговорить с тобой… — Заговорив, Юлия как будто немного смутилась.

— О чём? — Цепион был удивлён.

— О том, как ты живёшь. Расскажи, что нового у тебя? — Юлия говорила в самом дружеском, тёплом тоне, однако, Цепиону от него было отчего-то не по себе.

Ему хотелось уловить в её взгляде, в её голосе хотя бы какой-то признак кокетства, смятение или робость — что-нибудь, что выдавало бы любовную игру, интерес; он не мог смириться с тем, что стал для неё просто другом, человеком близким и вместе с тем уже чужим.

— В моей жизни не произошло ничего нового, что могло бы удивить тебя, — наконец сухо ответил он.

— Вот уж неправда! — Юлия снова улыбалась. — Очень скоро в твой дом войдёт Юнона-Луцина[78]: ты станешь отцом. Это ли не событие в твоей жизни?

Она протянула руку, чтобы коснуться его плеча, и подалась к Цепиону всем телом; он уловил тонкий запах розового масла, к которому привык, когда она ещё была его возлюбленной, — и тоска по тем счастливым, безвозвратно ушедшим дням снова нахлынула на него, сердце сжалось от жгучей беспощадной боли. Ему хотелось схватить её руку и сжать в своих руках, хотя бы на одно мгновение. Но вместо этого он резким движением заложил обе руки за спину.

Что ж, он потерял её; она — жена другого, и, разумеется, любит того, другого… Но разве они не любили друг друга? Любовь ведь столь редкостна… и разве она может умереть?.. Тогда откуда эта боль, эта тяжесть на сердце? откуда ощущение, будто тебя предали?..

«— Клянись, что никогда не полюбишь другую! — Никогда!..»

Он должен был отомстить Юлии за то, что она подарила ему надежду, а потом украла её, отомстить за боль болью, чтобы навсегда избавиться от неё…

— Я стану отцом, Помпея — матерью… А что же ты, Юлия? Или боги прокляли твоё лоно, как я — твою любовь к Помпею? — Слова, полные злобы и желчи, сорвались с его уст внезапно и словно сами собой.

Он видел: Юлия ошеломлена. Лицо её застыло, кровь отлила от щёк, губы задрожали, а глаза наполнились слезами.

Он мог бы торжествовать: жестокий удар достиг цели — и наслаждаться зрелищем пронзённой болью жертвы. Но им овладело иное чувство — тяжёлое чувство раскаяния и стыда.

— Юлия! — Это было его первым порывом: броситься ей в ноги, просить прощения и вымаливать наказание для себя.

Но нечто тёмное, нечто, скрытое глубоко в его душе, вдруг пробудилось, недовольно зашевелилось под своими мрачными покровами и, восстав с неукротимой яростью, остановило его. Когда Юлия, вся в слезах, кинулась бежать прочь, он даже не попытался удержать её.

Юлия в волнении и крайнем нетерпении ходила по красивой полукруглой галерее, выступавшей в сад колоннами паросского мрамора, и ждала. Снова ждала. Но теперь она хотела дождаться, когда её отец побеседует с Цепионом, чтобы затем проводить его, как подобает дочери, в дальний путь. Кроме того, ей нужно было выговориться: встреча с Квинтом не только повергла её в замешательство, от которого она едва сумела оправиться, но и заставила о многом задуматься. Отец же был лучшим её собеседником и советчиком.

Слёзы уже высохли на её щеках; ощущение боли и обиды мало-помалу притупилось. Но образ Цепиона — совсем другого Цепиона, не Квинта, которого она знала целых пятнадцать лет, — стоял перед нею неотступно.

Он жестоко обидел её — и в один миг вся его ненависть прорвалась наружу. Она помнила и его слова, и то, как ужасающе исказилось его лицо: он был не похож на себя. Какой-то тайный, внутренний голос упрямо говорил ей: «Ты погубила его! Ты!.. Помнишь, каким он был? Нежным, приветливым, задорным… Он бледен, худ, он злобен — таким ты видела его сегодня. А разве так выглядит безмятежный, довольный жизнью человек?»

Занавес, отделявший экседру от других покоев дома, приподнялся, и Юлия увидела Дориду. Юлия была привязана к своей кормилице не меньше, чем к Аврелии, своей бабушке.

— Chaire[79], Юлия! — Дорида предпочитала говорить с нею по-гречески: и сама не забывала родной язык, и Юлию приучала к нему с младенчества.

— Chaire! — Юлия расцеловала её в обе щеки.

— Господин твой отец ищет тебя.

— А Цепион…

— Он уже ушёл.

Юлия вздохнула с облегчением и пошла к отцу в таблиний. Но, как оказалось, он ждал её в покоях, некогда принадлежавших Корнелии, её матери.

Кальпурния, новая хозяйка, не торопилась переменить убранство этих комнат на свой лад. Впрочем, до этого не дошли руки и предыдущей жены Цезаря, с которой он развёлся после скандала с Клодием. Всё здесь стояло по-старому: и в уютном маленьком кубикуле, и в роскошно обставленном конклаве. Те же занавесы из тяжёлых восточных тканей, та же изящная афинская мебель и те же пуховые подушки на ложе.

Каждый раз, бывая в этих покоях, Юлия мысленно переносилась к тем временам, когда была жива её мать. Всё тогда дышало у них любовью и семейным благополучием… Юлия едва вышла из детского возраста, когда Корнелия умерла, и целый год, пока отец не женился снова, посвятила ему одному, вместе с ним предаваясь милым сердцу воспоминаниям. А ещё через три года они с отцом, который стал великим понтификом, покинули этот старый дом и поселились в государственном здании на Священной дороге. Но всё — рано или поздно — возвращается на круги своя…