Лёгкие шаги — и кто-то откинул покрывало с её головы.

— Ты можешь встать? — Аврелия склонилась над девушкой и положила руку ей на лоб. Во взгляде её всегда печальных золотисто-зелёных глаз светилась нежность. — Приехал твой отец. Хочет говорить с тобой…

Цезарь сидел за своим столом в таблинии — большой, загромождённой ларями и множеством полок комнате, где хранились деловые и хозяйственные архивы; здесь было два скульптурных изваяния: бронзовый бюст Гая Мария и мраморный — Александра Великого. В домашней льняной тунике, в сандалиях на босу ногу, Цезарь больше походил на примерного семьянина, простого обывателя, равнодушного ко всему, что не имело непосредственной связи с его хозяйством, нежели на державного мужа, задумавшего ниспровергнуть республику.

Увидев дочь, Цезарь спросил, как её самочувствие, потом, склонившись к столу, произнёс небрежно-доверительным тоном:

— Надеюсь, ты поняла, насколько серьёзны намерения Гнея Помпея?

— О да! Да… — И Юлия всё вспомнила.

Гней Помпей. Помпей Магн[21]. Что было в нём такого, что располагало в его пользу прежде, чем он успевал заговорить? Зрелая сила, царственные повадки, привлекательная внешность — в нём находили сходство с изображениями великого Македонца[22]. А кем он был для неё? И кем она была для него? Ничего ведь не было… Или что-то всё-таки было?

… Это было лишь однажды, во время прогулки в Альбанских горах — там у Помпея чудесная вилла, куда он пригласил Юлию с её отцом в гости. Они говорили о поэзии и спорили, обсуждая трагедии Еврипида и паллиаты Плавта, и Юлия так увлеклась, что, сделай она ещё один шаг, непременно сорвалась бы со скалы, на которую они взобрались. Сначала она даже не поняла, отчего Помпей вдруг резко привлёк её к себе. Воздух донёс до неё горьковато-тёрпкий запах его кожи, она ощутила его горячее дыхание — и сердце её забилось трепетно и часто, точно пойманная в силки птица, от столь неожиданной, пусть и кратковременной близости. Это длилось мгновение, и, наверное, для самого Помпея ничего не значило, но Юлия ещё долго после этого не смела поднять на него глаза.

Зато взгляд его глаз — тёмных, живых, умных — она ловила на себе не раз. Ей был приятен этот взгляд, исполненный ласки; она ждала его, хотя и не искала. По каким-то едва уловимым признакам Юлия догадывалась, что Помпей всё время ощущает её присутствие, знает и помнит о ней, даже если не смотрит на неё. Каждый свой жест и каждое сказанное слово он как бы оценивал со стороны — с её стороны…

Так что же, — в который раз спросила она себя, — неужели он полюбил меня?..

Горячая волна обожгла ей сердце. «… я намерен назвать тебя своей Гаией и ввести в свой дом», — эхом пронеслись в её памяти слова Помпея, и она вздрогнула, подумав, что прежде ей уже говорил их другой.

Юлия повела плечами, словно стряхивая с себя оцепенение, и взглянула на отца. Тот говорил и говорил, быстро и уверенно (несомненно, заранее продумал свою речь) и, казалось, совсем не замечал настроения дочери.

— Отец… — Юлия попыталась прервать его. Что он в конце концов хотел втолковать ей?

Цезарь приподнял руку.

— Не спорь со мной, Юлия! Я дольше тебя живу на этом свете и знаю истинную цену словам и поступкам. И, разумеется, лучше тебя знаю людей.

Он грудью лёг на стол, чтобы заглянуть Юлии в глаза.

— Помпей Великий! Чем не жених для дочери Цезаря?

В комнате, пропитанной запахом пергаментных свитков и восковых табличек, наступила тишина.

Глядя на отца и думая о Помпее, Юлия неожиданно обнаружила, что сравнивает их. Слова и жесты, исполненные особой значимости, чарующее обаяние, упорство и воля — в этом и была их схожесть. Юлия боготворила своего отца; её восхищали его целеустремлённость и настойчивость; она никогда не сомневалась в его надёжности и непоколебимости того таинственного престижа, которым наделён мужчина — глава фамилии. И, пожалуй, именно таким, как он, она хотела бы видеть своего избранника, отца своих детей… Размышляя об этом, Юлия ещё не сознавала, что уже сделала свой выбор.

Но в этот миг она услышала — может, это голос памяти снова взывал к её сердцу? — далёкие слова: «Ты же не станешь перечить отцу, если он захочет устроить твою жизнь по-своему? И если — он откажет мне?»…

Юлия яростно тряхнула головой, будто отгоняла некое призрачное и вместе с тем назойливое видение, и неуверенно проговорила:

— А как же Квинт? При обручении я клялась любить и ждать его…

— Глупости! — резко оборвал её Цезарь. — Цепион не что иное, как детская привязанность, наивная сырая влюблённость! Ты внушила себе…

— Отец! — вскричала Юлия, перебивая его. — Ты не имеешь права, отец, пренебрежительными словами оскорблять то, что по-прежнему дорого моему сердцу!

Снова наступила тишина — этого времени оказалось достаточно, чтобы Цезарь смягчился и примирительным тоном продолжил свои увещевания:

— Видишь ли, Юлия, браки не всегда устраиваются по взаимной любви. Порою люди женятся по иным соображениям, например, ради наживы, как Марк Красс: дабы не упустить ничего из семейного добра, он женился на вдове своего брата. Бывает, что сходятся ради удовольствия: сожительство при невозможности брака — к примеру, сенаторов с вольноотпущенницами или куртизанками — называется конкубинатом. А иногда семьи создаются в интересах государства…

— И эти интересы для тебя важнее, нежели чувства твоей единственной дочери! — Юлия ещё пыталась сопротивляться навязываемой ей воле отца.

Но и Цезарь в своём стремлении одержать верх в этом споре был непреклонен.

— Любишь или не любишь — никто не интересуется мнением невесты, коль речь идёт о благоприятном союзе. И, кстати, если ты помнишь, Афродита стала супругой Гефеста[23], хотя не любила его. Но он был всеми признанным искусником и его по достоинству ценили на Олимпе…

— И пока этот всеми уважаемый мастер своего дела трудился в кузнице в поте лица, его распрекрасная супруга изменяла ему с Аресом! — отозвалась Юлия, не скрывая насмешки.

Цезарь, несколько озадаченный, пытливо вгляделся в дочь.

— Надеюсь, ты не собираешься опорочить честь нашего рода супружескими изменами?

— А в твоих планах относительно моего будущего, по-видимому, нет того, что оправдало бы такую подозрительность? — дерзко сказала Юлия и, вскинув голову, взглянула отцу прямо в глаза.

— К чему эти насмешки, Юлия? — недовольно проговорил Цезарь и с едва уловимым раздражением прибавил: — Можно подумать, что родной отец желает сделать тебя несчастливой…

Он поднялся из-за стола, обошёл его и встал сбоку от дочери.

— Я не хочу казаться тебе тираном. И поэтому мне бы хотелось знать, не внушает ли Помпей тебе, скажем так… неприязни?

Цезарь умолк — в какой-то миг Юлии почудилось, будто в его взгляде промелькнула мольба.

Склонив голову, точно покорное дитя, она тихим безучастным голосом произнесла:

— Нет, отец, он не внушает мне неприязни.

Но потом, глотая соль беззвучных слёз, призналась с болью в сердце:

— Только мне будет нелегко забыть о Квинте…

Теперь Цезарь был невозмутим.

— Придётся разорвать вашу помолвку, да простят меня боги. — Он воздел руки к небу, а спустя мгновение, погладив дочь по плечу, весело прибавил: — О Цепионе не беспокойся: Помпей, дабы смягчить его гнев, отдаст ему в жёны собственную дочь.

Прохладный утренний ветер бодро ворвался в шатёр и, погасив тонкий огненный язычок в лампаде, свежим дыханием коснулся щеки Сервилия Цепиона. Он провёл ладонью по лицу, смахивая остатки сна, и сел на львиной шкуре, которая служила ему постелью.

Лагерь шумно пробуждался; издалека доносилось лошадиное ржание; звучали трубы, громкие окрики и бряцание оружия. Второй легион из войска Цезаря, после возвращения из испанского похода осевший в окрестностях Рима, ожидал приказа о роспуске. Истосковавшиеся по семьям воины грезили об отдыхе у домашнего очага, но, верные присяге и своему императору[24], не смели покинуть лагерь. Цезарь же, наученный горьким опытом Помпея (по возвращению в Италию с Востока, Великий отпустил своих воинов по домам, за что был неожиданно наказан: сенат, перестав его бояться, отказался дать земли его ветеранам, и Помпей был как бы свергнут со своего высокого положения), не торопился ослаблять свои тылы, пока не достигнет намеченной цели. Цель его была известна: консулат.